Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля

Боже мой, Боже мой, откуда у меня этот, столь слепой страх? Дай мне уверенности! Предаю мою душу в твои руки.

А теперь довольно этого печального бреда, который только сгущает тревогу, вместо того чтобы облегчить ее. Но я уже знаю, что не сомкну глаз, хотя они болят у меня.

Он, конечно, не спит. Когда я пришла наверх, его пригласили занять место маркиза за ломберным столом, против моего мужа. Они еще играют? Может быть, играя, он думает и страдает. О чем он думает? О чем он страдает?

Не спится, не спится. Пойду на балкон. Хочу знать, продолжают ли играть, или он уже вернулся к себе. Его окна на втором этаже.

Ясная и сырая ночь. Комната, где играют, освещена, и я оставалась там, на балконе, долго и смотрела вниз на свет, который падал на кипарисы, смешиваясь с лунным сиянием. Вся дрожу. Я не в силах передать почти трагическое впечатление от этих освещенных окон, за которыми играют два человека, друг против друга, в великом безмолвии ночи, едва нарушаемом глухими рыданиями моря. И будут играть, должно быть, до зари, если он захочет насытить чудовищную страсть моего мужа. Будем бодрствовать втроем до зари, без отдыха, во имя страсти.

Но о чем он думает? Что мучает его? Я не знаю, что бы я отдала в это мгновение, лишь бы видеть его, лишь бы смотреть на него до зари, хотя бы через окно, дрожа от ночной сырости. Самые безумные, быстрые и смутные, мысли вспыхивают в душе и ослепляют меня, я как бы начинаю впадать в дурное опьянение, чувствую как бы глухое побуждение сделать что-нибудь смелое и непоправимое, чувствую как бы очарование гибели. Чувствую, что сняла бы с сердца это ужасающее бремя, сняла бы с горла эту петлю, которая душит меня, если бы сейчас, среди ночи, среди безмолвия, изо всех сил души, стала кричать, что люблю его, люблю, люблю…

X

После отъезда семьи Феррес, спустя несколько дней, последовал и отъезд Аталета и Сперелли. Донна Франческа, против обыкновения, решила сократить свое пребывание в Скифанойе.

После короткой остановки в Неаполе, Андреа приехал в Рим 24 октября, в воскресенье, с первым осенним утренним ливнем. Возвращаясь к себе, на квартиру во дворец Нуккари, в драгоценное и прелестное убежище, он испытал чрезвычайное наслаждение. Ему показалось, что он нашел в этих комнатах какую-то часть себя, нечто, недостававшее ему. Обстановка почти ни в чем не изменилась. Все сохраняло, для него, это невыразимое подобие жизни, приобретаемое материальными предметами, среди которых человек долго любил, мечтал, наслаждался и страдал. Старуха Дженни и Теренцио позаботились о малейших мелочах, Стефен приготовил все к возвращению барина с отменной изысканностью.

Шел дождь. Некоторое время, прижавшись лбом к стеклу, Андреа смотрел на Рим, Великий любимый город раскрывался перед ним, пепельно-серый в глубине и то здесь, то там серебристый, среди резких струй приносимого и уносимого порывами ветра дождя, в неизменно сером воздухе, где, время от времени, разливался тотчас же, как мимолетная улыбка, меркнувший свет. Под одиноким обелиском площадь Троицы была пустынна. Вдоль стены, соединяющей церковь с виллой Медичи, качались уже полуобнаженные деревья, черноватые и красноватые под ветром и дождем. Пинчио еще зеленел, как остров в туманном озере.

Это зрелище рождало в его голове смутное сплетение мыслей, и его душу наполняло одно чувство, заглушавшее всякое другое: полное и живое пробуждение его старой любви к Риму, к прелестнейшему Риму, к громадному, дарственному, единственному Риму, городу городов, всегда юному и всегда новому, и всегда таинственному, как море.

Дождь лил и лил. Над горой Марио небо темнело, облака сгущались, принимали темно-синюю окраску скопившейся воды, надвигались на Яникул, опускались над Ватиканом. Купол Св. Петра касался верхушкой этого скопления и, казалось, поддерживал его, как гигантский свинцовый столб. Сквозь бесчисленные косые струи воды медленно поднимался пар, на подобие тончайшей пелены, как бы проходившей сквозь натянутые и беспрерывно дрожащие стальные струны. Однообразие шума не нарушалось никаким другим, более живым, шелестом.

— Который час? — обернувшись, спросил он у Стефена.

Было около девяти. Он чувствовал некоторую усталость. Решил лечь спать. Как, потом, решил не видаться ни с кем, в этот день и, сосредоточенно, провести вечер дома. Начиналась для него городская жизнь, светская жизнь. И прежде чем приняться за старое, он хотел предаться маленькому размышлению и немного подготовиться, установить правила, обсудить с самим собой, каким должно быть его будущее поведение.

Приказал Стефену:

— Если кто будет спрашивать меня, скажите, что я еще не вернулся. Предупредите привратника. Скажите Джемсу, что сегодня он мне больше не нужен, но чтобы пришел вечером. Велите подать завтрак к трем, самый легкий, обед же к девяти. Больше ничего.

Почти тотчас же уснул. В два слуга разбудил его, и доложил, что до полудня заходил герцог ди Гримити, узнавший о приезде от маркизы Д’Аталета.

— И что же?

— Господин герцог приказали доложить, что вернутся до вечера.