Том 1. Повести. Рассказы. Очерки (1912-1917)

Мы стояли, опершись на изгородку, и тоже улыбались столь неожиданному допросу. Потом сказали ей цель нашего путешествия.

— А вы кто такие будете?

Опять допрос.

— Мы исследуем Бию: глубины промеряем, планы с порогов снимаем, пробуем, нельзя ль пароходы по реке пустить…

— А-а-а… Водяные землемеры, значит, будете?..

— Вроде этого…

— Так-так… — задумалась.

Тут одно облачко разорвалось надвое, и солнце ленивыми лучами стало заливать, не торопясь, окрестность. Вот вспыхнула серебром речка, улыбнулись белые, чистенькие домики заимки, зарделся ярко зеленеющий лес на цепи холмов. И вдруг, что за чудо! вместе с радостным лучом солнца раздались откуда-то, совсем близко, печальные звуки похоронного пения. Мы вздрогнули, переглянулись, — посмотрели по сторонам. Да, вот оно что! Там, за речкой, в полугоре, стоят в неподвижных, понурых позах люди, человек двадцать. Двое, нагнувшись, копают землю лопатами, а остальные поют да плачут. И чем ярче светило солнце, чем наряднее одевались под его лучами леса и горы, тем безутешнее плакало пение. Баба отставила подойник. Мы спросили ее:

— Что это?

— А девочку заимочники хоронят… Луки Митрича дочку… Сгорела вчерась, сердешная…

— Большая?

— Да лет этак десяти поди будет… Ох, родименькая моя, о-о-х… Глашенька ты моя… Ягодка моя борова-а-я…

Женщина замигала часто-часто, скорбью покрылось лицо ее, засморкалась, прикрылась передником и жалобным голосом запричитала.

Из заимок, то здесь то там, бежали, ловко перепрыгивая через соседние изгороди парни и девки, молодые мужики и бабы, а старики со старухами степенно выступали из калиток, и все, с опечаленными лицами, спешили туда, к тому залитому солнцем зеленому увалу, где хоронили девочку.

— Ох, милые мои, побегу… ох, побегу… Ох, Глашенька ты моя…

И, причитая, направилась к калитке.

— Она родная, что ли, тебе?

— Не родная, да лучше родной… Мы здесь — все родные.

Пошли рядом с ней.

— Как же сгорела-то она?

— Да как… Знамо, грех!.. Отец-то с матерью в город за товаром уехали вчерась, — торговцы они, — и посейчас еще нету их, баушка одна слепая. Сами-то не ране как в воскресенье приедут. Ну, а девочка-то, знамо, ума нет, разложила костер во дворе, картошку варить себе с баушкой к ужину, ан платьишко-то у ней возьми да и займись полымем…

Баба засморкалась, сморщилась вся, всхлипнула раз-другой и, успокоившись, продолжала:

— Взнялась огнем вся, несчастненькая, да с перепугу, видно, и языка лишилась. Подала голос, когда уж почернела вся… Промаялась ночь-то, а к утру вот и представилась… Ласковая такая да обходительная была. Все заимочники в голос ревели возле нее всю ноченьку… Да где тут… Не свят дух, не поможешь…

— А доктора нет поблизости?

— Како тут доктора, попа-то и того нет, вишь, сами хороним Вот батьке с маткой горе-то будет!..

Остановилась, посмотрела на нас заплаканными глазами и сказала:

— А вы вот по ефтой дорожке так и идите, все по заколку, по заколку, никуда не задавайтесь, ни вправо, ни влево… Дойдете до Комаровой заимки, а там и к Глаголеву дорогу спросите…

— А далеко еще до Глаголева-то?

— А кто е знат… У нас не меряно… Верст поди с десяток набежит…

— С десяток?! — удивились мы.

— А кто е знат… Може, и мене… Ну, прощайте, пока…

Мы постояли с минуту и пошли дальше.

— А вы яичек свеженьких не купите, либо шанежек, — крикнула нам в догонку и, когда мы отказались, опять прозвенела серебристым молодым голосом:

— Ну, в час добрый!

И бегом — заторопилась к могилке.

V

Пока дорога шла у подножья холмов, по сухому месту, подвигались вперед быстро, но вот, одно за другим, стали попадаться небольшие болотца. Дорога совершенно терялась в них, а для пешеходов по обочинам налажены были, чрез бегущие тут ключи, переходы из жердочек. И, по мере того как болота попадались все чаще и чаще, путь становился трудней. Каждый из нас запасся по дороге хорошим колом и, балансируя, как по канату, перебирался по жердочкам чрез опасное место.

— Гоп-ля, гоп-ля-гоп! — выкрикивал отчаянно Петр Николаевич и на самом вязком месте неуклонно срывался в болото.

Отстал от нас изрядно:

— Эй, господа… я быстро не могу… я человек близору-у-кий…

Приходилось ждать.

А солнышко опять спряталось за тучи, и начал накрапывать дождик. На душе стало грустно и от только что виденной картины, и от плохой дороги, и от обложенного свинцовыми облаками неба. Ноги ныли, нервы от постоянного напряжения устали, стучало сердце. А время шло да шло. Уж скоро четыре часа, а заимки что-то не видно. Вот тебе и пять верст!.. Стали ругать лоцмана, заочно посылая его ко всем чертям.

— Господа, заимка! — крикнул Владимир, шедший саженях в пятидесяти от нас.

— Далеко?

— Нет… Версты две будет… С гаком…

— Тьфу, черт ее задави!..

Идем дальше, ругаемся.

Вдруг залилась собака, за ней другая.

— А ведь мы, господа, верст восемь добрых отбрякали, — сказал кто-то.

Собаки набросились, точно с цепи сорвались, и, несмотря на окрики и цыканье девчонки, сидевшей под окном домика, они до тех пор наскакивали на нас, задрав хвосты и скаля острые зубы, пока не съездили одну из них вдоль спины жердью.

— Девочка, а девочка!

— Ну, чо надо?.. — пропищала та.