Том 1. Повести. Рассказы. Очерки (1912-1917)

— Нянечка! — кричит Варя и машет ей голубым флагом… — Нянечка! Ура!

И все поле, весь лес, весь воздух загудели от этого крика:

— Ура! Ура! — перекатывалось и дрожало от земли до неба.

— Левей, левей! — кричит батюшка, отец Сергий.

И няня:

— Сюда, Варенька, за мной, к Прохору… Эвот Прохор-то…

И вот отбились они от воинства, повернули влево, к лесу, а воинство, вместе с Мишей и Степой, все удаляясь, все замолкая, уходило, расплывалось и скрылось за синими туманами.

Вот видит Варя: русские солдаты с ружьями стоят.

— Прохор! Дядя Прохор! — вскрикнула Варя и только хотела броситься к нему, как отец Сергий строго погрозил ей пальцем и сказал:

— Нельзя… Не подобает… — а сам вынул из-под рясы три Вариных пакетика и передал солдатам.

Пока солдаты развязывали веревочки, пока читали Варины записки, видит Варя: против каждого русского солдата по два вражьих воина стоят. Лицом угрюмые, усатые, на ружья руками уперлись. А за ними, тут же, сидят, пригорюнившись, вражьи женщины, возле женщин вражьи дети играют, на руки просятся, к старикам льнут.

Вдруг наши солдаты, и Прохор с ними, крикнули:

— Колоть, что ли? Эй, Варя! Вот тут в записочках…

Вся в страхе взглянула Варя на вражьих женщин, на детей, на стариков: сердце ее замерло, остановилось. Она приникла лицом к земле и, горько плача, застонала:

— Ой, ой! Не убивайте!

И поднялось враз великое смятенье, шум стал особый, будто огромные крылья, уносясь, секли воздух, будто под взмахом мимолетной бури зашуршал, звеня, камыш.

А Варя все плакала, плакала, боясь оторвать от сырой земли голову и открыть глаза.

— Ну, вставай… Что лежишь, — говорит над ней няня, — чего стонешь?

И приподнимает ее с земли.

Открыла Варя глаза, очнулась.

— Нянечка… Дорогая моя нянечка… Сон-то какой я видела.

И вся прильнула к рыхлому, с запахом лекарств, телу няни.

Шторы опущены… В комнате полумрак.

VIII

Наскоро умывшись и поцеловав в морду рыжего кота, Варя вышла в столовую, где папа, сидя за стаканом чаю, читал газету. Увидев Варю, он, улыбаясь, ласково забрюзжал:

— Ну-ка, ну-ка, засонюшка, поди-ка сюда, поди: я тебя за левое ушко…

И, притянув к себе дочь, поцеловал ее в голубой бант на голове.

— Ну, садись, пей чай… Закуси.

— Некогда, папочка… Я опоздала… Ой, папочка, я закон не подготовила, задачку не решила… А где мама? Спит? А знаешь, папочка, сон-то какой я видела…

Так тараторя своим серебряным голосом, Варя на ходу проглотила стакан молока и побежала в гимназию.

— А тюрочки-то свои не забыла? — крикнул ей отец.

— Взяла, папочка, взяла.

Возле гимназии стоял большой, запряженный парой фургон с красной надписью: «Жертвуйте на передовые позиции».

— За вещами? — спросила Варя, и у нее сильно забилось сердце, словно она вдруг чего-то испугалась.

— Так точно, барышня, — ответил ей бородатый, похожий на Прохора кучер, оглаживая коренника.

Звонок дали на десять минут раньше, чтоб до уроков отобрать заготовленные для солдат подарки. Варя села за парту и торопливо стала развязывать свои пакетики.

Варя еще утром решила другие вложить записочки, но, как ни придумывала она, что бы такое написать в них, ничего не приходило в голову. В кровати думала, дорогой думала. Эх, жаль, папу не спросила, а классная дама торопит девочек.

— Лесникова? Вы что копаетесь?

— Сейчас, Марья Ивановна, сейчас!..

И уж некогда ей было раздумывать, некогда новые записочки писать. Она глубоко обмакнула перо, перекрестилась мысленно и к словам:

«Храбрый воин! Заколи, пожалуйста, двух немцев», — вся вспыхнув, добавила: «Только не до смерти»…

ТА СТОРОНА

I

Они жили втроем: старый тунгус Давыдка, его жена Чоччу и брат Давыдки — Василий. Крестились недавно — вряд ли пять лет прошло — и ничего не понимали в новой вере. Знали только понаслышке, что есть бог Никола, что он живет в большом селе, в белой каменной юрте, и что перед ним днем и ночью горят свечи. Но село от них, сказывают, тысячу верст: до него надо полсотни дней тайгой брести. Правда, поп-батька много толковал им, вел мудреные речи, пальцем на солнце показывал, но они путем ничего не поняли, а Давыдка слушал, слушал да заснул и захрапел так громко, что все кругом захохотали. А поп-батька рассердился, погнал их всех на реку, надел новые рубахи, кресты на грудь медные большие положил, помахал золотой штукой с дымом и долго причитал громким голосом. И стал с тех пор Буркиуль — Давыдкой, Чоччу — Машкой, а Рынтай — Васпльем.

Так бы и жить им втроем, но случилась большая беда: старого Давыда медведь задрал.

Овдовела Чоччу. Стал Василий ее самым любимым мужем, первым. Оба молодые, сильные, жили в согласье: сохатых били, белок, лисиц.

Приехал как-то поп-батька и долго их ругал. А за что — путем не знают. Неужто Василию жениться на чужой тунгуске, неужто Чоччу одной, без мужика, жить? Плевать, что мертвый Давыдка его родным братом был!

Никогда Василий не послушал бы пустых поповских слов, если б не сердце.