Том 1. Повести. Рассказы. Очерки (1912-1917)

Варя задумалась. Она представила себе тысячу солдат, обреченных на смерть, и среди них вдруг увидала няниного сына Прохора, того самого ласкового дядю Прохора, который в прошлую зиму возил снег с ихнего двора и устраивал детям гору. Сердце ее запрыгало, а душу охватила жалость. И не тысячу ей было жаль чужих, незнакомых солдат, а вот этого самого дядю Прохора, которого с такими слезами провожала летом на войну няня. Варя вспомнила последний день разлуки, когда дядя Прохор, огромный и высокий, выше папы, стоял, пофыркивая носом, среди кухни, а перед ним, привалившись спиной к печке, вся в слезах, няня. Она левой рукой размазывала по лицу слезы, а правой крестила сына, приговаривая: «Прошенька ты мой, милый ты мой… Ох, горюшко…» Папа дал Прохору три золотых и долго ему что-то наказывал. Прохор часто кивал в ответ в скобку стриженной головой, смущенно утюжил бороду и тер кулаком глаза. Мама дала ему образок: «Как пойдешь в бой, помолись», — а Миша с обнаженным деревянным мечом, в наклейных кудельных усах и в желтых погонах из Вариных подвязок, держал возле печки почетный караул и молча, по-военному, ел глазами дядю Прохора. «Уж вы… в случае чего… барин… старуху-то мою…» — не договорил дядя Прохор, и глаза его заплакали, а няня, всплеснув руками, завыла в голос и бросилась к нему на шею. Когда слезы прошибли дядю Прохора, Миша враз опустил с плеча меч и завсхлипывал, а она, Варя, побежала в свою комнату, схватила с комода глиняную копилку, набитую серебряными, принадлежащими ей, деньгами, из вернувшись в кухню, незаметно всунула ее в карман дяди Прохора. Прохор стоял великаном; он придерживал плачущую няню и говорил ей: «Ну, будет, бабка, ну, чего ты! Все идут… Авось как не то».

— И вот, вспомнив все это и вновь пережив, Варя долго лежала молча.

На камине тикали часы, в саду за окном шумели деревья, у ворот сонно постукивал в колотушку сторож.

— Кто же их убивает? Немцы? — наконец спросила, тяжело дыша, Варя.

— Натурально, немцы…

Варя быстро приподнялась на кровати, сжала кулачки и нервно крикнула:

— Немцы подлые! Я их ненавижу. Подлые! — и, закрыв руками лицо, торнулась в подушку.

Миша в ответ радостно хихикнул, погасил электрическую лампочку и, помолчав, таинственно прошептал:

— Хочешь, бежим? Ежели согласна немцев бить… бежим с нами… нас трое собирается… Добровольцы.

Сбросив одеяло, он подсел на кровать к Варе и, захлебываясь, быстро заговорил:

— Степа Прыщиков бежит. Многие бегут. Ты почитай газеты… У одного реалиста три Георгия… Разведки… пластуны… знамя… Я на коне… Ты на коне… Дядя Прохор… Бежим!

Но Варя, отмахиваясь локтями, не слушала. Она что-то странное оглядывала внутренним взором, вся вздрагивая: ей представилось, что немец налетел на дядю Прохора и ударил его по шее саблей, а дядя Прохор, замахав руками, как обезглавленный петух крыльями, пустился бежать без головы по полю.

Варя отшатнулась, крикнула.

— Ты чего? — привстав, бросил Миша.

— Я, Мишенька, боюсь… Зачем ты мне рассказываешь? Я боюсь.

— Ну… значит, баба.

IV

Мише так и не удалось склонить сестру к побегу на войну. Да и весь его заговор предательски был открыт глупой нянькой. Она нашла у него под кроватью старинный ржавый пистолет, зазубренный косарь и походную торбу, набитую сухарями и чаем.

У Миши поднялись дыбом волосы, когда в спальню крупными шагами вошел папа.

— Это что значит? Откуда у тебя эта дрянь? — держа руки в карманах, кивнул он глазами на Мишины доспехи, коварно разложенные няней на лежанке.

Мише, прежде чем ответить отцу, необходимо было вернуть самообладание, нужно было не ударить лицом в грязь перед этой девчонкой Варькой, которой он вчера еще так красноречиво говорил про свою отвагу и которая тут же торчит возле няньки и, всячески ужимаясь, вот-вот прыснет смехом. Миша, не поднимая глаз и угадывая все творящееся возле него, мысленно поклялся накрутить сестре косичку тотчас же, как кончится «дело».

— Ты оглох, что ли? — повторил отец.

— Нет, слышу… — весь вспыхнув и вновь почувствовав себя героем, поднял Миша на отца черные, с огоньком глаза.

— Ишь, набычился… — пробурчала няня. — Ты чего это на папашеньку-то волчонком смотришь? Проси прощенья!

Миша вдруг вообразил себя попавшимся в немецкий плен русским солдатом и решил держаться гордо и надменно.

— Это оружие из арсенала, — сказал он и, заложив руки назад, зашагал по комнате, крепко стуча каблуками.

— Из арсена-а-ла? — протянул отец. — Из какого арсенала? А? И это из арсенала? — пряча в усах ядовитую улыбку, вытащил он из торбы круг заплесневевшей колбасы. — И это из арсенала? А? — уже гремел отец, держа в руках красный кисет с махоркой. — И трубка из арсенала?

Миша круто остановился и, кусая нервно губы, сквозь слезы выкрикивал:

— Я солдат. Понимаешь, солдат… Я иду родину защищать.

Отец поднял на лоб очки, уперся в Мишу чуть подслеповатыми глазами и топнул:

— Я те такую защиту покажу, я те такой кисет с махоркой пропишу…

— А вот и не пропишешь…

— Что? Что-о-о?..

— Не имеешь права. Теперь все порядочные люди…

— Молчать! Марш за уроки! Нянька, выбрось всю эту дрянь в дыру!