Том 1. Повести. Рассказы. Очерки (1912-1917)

— Нет, его, варнака, в хлев бы, к баранам бы… А то, ишь ты, развалился… Брахло такое…

Разомлел дед в тепле, уснул. И приснился ему сон страшный: будто боров нос ему откусил, будто подошел к деду, хрюкнул, да как цапнет за нос.

— Горим!

— Ково?! — вскочил дед и схватился за топор.

Старуха лампочку подкручивает:

— Зря горит…

Старик перевел дух, перекрестился, лег и уснул крепко.

III

Утром, ни свет ни заря, пробудился Пров. Ставни скрипят, ветер под крышей воет.

«Буран…» — думает дед.

Старуха печь топить собирается. Трехшерстный котище об австрийца трется, хвост трубой, мурлычет, песни ему напевает, ластится. Австриец за ухом ему щекочет, оглаживает, а коту любо.

— Буран, — говорит дед старухе, — ишь как воет, ишь выкручивает…

Солдатка еле ставни открыла, до пол-окон снегу насыпало, страсть.

— Надо за сеном собираться… — кряхтит дед.

Австриец живо встрепенулся, валенки с печи достает, полушубок хозяйский надевает, рукавицы ищет.

— Эй, ты!.. Пуговка свинячья! — взревел дед. — Ты куда это, супостат, а?! Скидывай!

Австриец остановился как вкопанный, трубку изо рта выхватил:

— Сено… ехай… туда…

— Какое сено? — разинув рот, приподнялся Пров с шубы. — Сам поеду…

— Ты старий… борода… седой… ты на печку лезь… Спай…

Дед окаменел:

— Да ведь тебе не найти?

— Мальца посылай. Кажет.

Дед призадумался, на австрияка во все глаза смотрит. Лицо у австрияка румяное, лукавства во взгляде нет.

— Эй, Мишка! — крикнул дед внуку. — Оболакайся живчиком… Айда со стрияком…

Умылся дед, богу стал молиться:

«Господи, спаси помилуй… Тоже, поехал… Рабо-о-тничек. Ха!.. Ище парнишку-то там… как бы… Боже, милостивый буди нам, грешным. Соббачья шерсть… Алилуй, алилуй, господи».

Помолившись, Пров перетряс все доспехи пленного, сумку вывернул:

— Храни бог, ножа нет ли, али пистолета… Ого, кни-и-жица…

Он поднял маленькую, в переплете, книжку.

— Эй, бабка!.. Глянь-ка… Богородица это, што ли, срисована?

— Она… Стало быть, она, матушка…

— Да-а… — удивленно протянул Пров, — вишь ты… — и все аккуратно сложил в сумку.

Еще печь не протопилась, заскрипел под окнами снег.

Дунька давно австрийца у окна караулит, продышала в стекле глазок:

— Стрияк едет!.. Воз везет!.. Гли-кось, деда, гли-кось!

Дед поперхнулся чаем и закашлялся.

Австриец, весь запорошенный снегом, вошел в избу. Пров, далеко вытянув левую ногу и подбоченившись, позвал:

— Эй, служба!.. Как имя твое? Кличка-то?

— Вацлав.

— Ну, Асаф, так Асаф. Залазь-ка, Асаф, за стол, садись чай пить. Дай-ка ему, бабка, штей.

За день Вацлав воды бабам натаскал, дров наколол, снег расчистил.

— От пес… Какой горячий… А? — брюзжал все время дед, ухмыляясь в бороду, спать лег без топора, утром встал попозже.

— А где стрияк?

— По дрова уехал.

— Ха! Чисто камедь, — улыбнулся дед и сладко позевнул.

За обедом Вацлав много рассказывал ломаным языком. Пров, плохо понимая его речь, поддакивал:

— А ты лупи пуще кашу-то… Не робей…

На третий день не утерпел дед: достал из сундука деньжат, пошептался с бабкой и направился задами к торговому человеку.

— Отмерь-ка мне, сделай милость, двух сортов ситцу… с разводами… на пару рубах. А на третью — кумачу.

Отмерил торговый человек.

— Покажь-ка ты мне на штаны сукнишка… Дело! Отмерь, что полагается.

С удовольствием отмерил торговый.

— Ну, теперича опояску давай… Шапку давай.

— Это кому ж, Пров Силыч? — осклабился торговый человек.

— А надо… Кому придется, — ухмыльнулся дед.

Принес домой. Похлопал австрийца по плечу:

— На, Асаф, получай… Потому как ты очень сердитый на работу… дороже ты мне всего… Эй, женски! Качай ему всю амуницию…

Австриец широко улыбался, тер рукой переносицу и от удовольствия усиленно сопел.

— А вот ужо сучку пестренькую удавим, дак… я тебе рукавицы справлю. Ничо… Живи со Христом, — сказал Пров и еще раз потрепал Вацлава по плечу.

ВАРИН СОН

Посвящается

Павлу Николаевичу Медведеву

I

Варя Лесникова никак не могла ясно себе представить, что такое война. Она видела, как по городу ходят с песнями солдаты, как на базаре толкутся в неуклюжих штиблетах пленные австрийцы, как недавно огромная толпа с флагами рекой лилась по улицам и кричала «ура».

В прошлую пятницу все учебные заведения города устраивали манифестации: с разноцветными флагами и музыкой целый день попарно маршем разгуливали от гимназии к реальному, от реального к управе, от управы к губернатору. Всем было очень весело: под звуки музыки, не умолкая, звонкими голосами кричали:

— Да здравствует Бельгия!

А сзади, из тысячной, примкнувшей к шествию толпы одиноко доносилось:

— Эй, ребятки… Грянь марсельезу! Грянь!

— Сербии ура! Англии ура! Урра!

И снова музыка, и снова многоголосое нестройное пение.

Встречные пленные либо ныряли, согнувшись, в переулки, либо делали под козырек и, чему-то печально улыбаясь, проходили мимо, а те, что из немцев, крепко зажимали ладонями уши, зло отворачивались.

— Долой Германию! Да здравствует Франция! Урра!