Том 1. Повести. Рассказы. Очерки (1912-1917)

И дедушка Изот залез на нары, закрестил торжественно дымовую продушину, потом стал крестить дверь, шепча какие-то тайные слова и сплевывая через левое плечо.

Была глухая полночь. Меня одолевала дрема. Я засыпал под раскатисто-плавный голос деда:

— Вот так же лег я, не поблагословившись, в зимовье одном, а там быдто блазнило, значит, по ночам рахало… Да-а-а…

Всю ночь мучили меня страшные сны: то филином летал я над тайгою, то боролся с медведем, то нырял на дно реки за колдовским цветком.

СИБИРСКИЙ ДЕД

I

По селам слух прошел: австрийцев на постой из города гонят, австрияков.

Кто такие эти самые австрияки — никто путем не знал. Хотя в городах крестьяне видали их частенько: народ, кажется, чистый, тихий, ничего народ. Но это в городе. А запусти-ка его в деревню, еще неизвестно, каким он там себя окажет. Вдруг бунт поднимет, вдруг красного петуха пустит али девок да солдаток мутить начнет.

Дедушка Пров — настоящий сибирский кедр, мужик самосильный, всей семье глава. Он крепко постановил в своем сердце: этому не быть, ни австрияка поганого, ни другого басурманина к себе не пустит.

И все об этом по селу знали и Прову верили:

— У нашего Прова Силыча слово — олово.

Пришел к Прову староста:

— Так что, дедушка, пленного тебе… Как хошь…

— А это видел?! — крикнул дед и наставил старосте кукиш.

Приехал урядник списки составлять:

— Ну, Пров, принимай австрийца…

— Да ты в уме, твое благородие?! Да ты сшалел?!

— Закон. Ничего не попишешь: у тебя хата большая.

— Врешь, твое благородие. Этому не быть.

Потащили Прова на отсидку, на три дня в каталажку заперли, — авось прохладится там, другие мысли в голову вступят.

Сидит дед за решеткой, не сдается:

— А что такое — каталага? Да мы ее, матушку, всей деревней ладили… И моих поди бревна три есть: да я тут, как у себя на печке, полный, можно сказать, хозяин… Знай сиди…

В другой раз приехал господин урядник:

— Ну как, согласен?

— Кто? Я? — сверкнул глазами Пров, ощетинился весь, на лысине испарина выступила. — Я в своей избе царь и бог. Не жалаю!

Урядник кашлянул в рукав, покрутил левый ус:

— А ежели в тюрьму за такие поступки?..

— Хоть в каторгу! — сжал кулак Пров и грохнул по столу.

Урядник сгреб портфель, надел задом наперед папаху и, засвистав простуженным носом, юркнул на улицу.

Все село ахнуло, узнав про дедов разговор.

— Ха! Молодца дедка. Воевать могит…

— Гляди, паря, какой упорный… А?

А тем временем австрийцев на село пригнали: кому одного, кому и двух поставили.

Пришел к Прову священник, стал его упрашивать. Пришли к Прову соседи, товарищи, просят Прова:

— Да што ты, на самом-то деле… Что ты, бог с тобой…

Пров долго молчал. Сидит, пыхтит, седую бородищу потеребливает. А возле него внучка увивается, черноглазая Дунька: и так и этак зайдет, все норовит поймать дедов строгий взор.

Как брызнет в нее дед глазами, защипало морозом пятки у босоногой Дунюшки. Однако, захлебнувшись, она скороговоркой пропищала, прижимаясь к деду:

— Дедушка… А дедшка… Ддушка…

— Ну?

— Прими стрияка… Прими…

— Пшл! — ожег ее дед, но тотчас же улыбнулся.

А как улыбнулся, махнул рукой.

— Ну, вот што, хрещеные… Так и быть… Давайте его мне, собаку.

Все село, узнавши, ухмыльнулось:

— Ага, Пров!.. На попят пошел… Хе-хе…

II

У австрийца на правом боку сумка через плечо, у сумки — чайничек болтается, на левой стороне — желтые полусапожки. Ничего, собой чистяк, краснощекий, шапка с медной пуговкой.

Пришел, пролопотал по-своему, поклонился деду.

— Убирайся к черту!.. Язви тя… — отвернувшись, сплюнул дед.

Семья у деда большая: старуха, две солдатки, девка да пятеро внучат. Спать легли рано: нечего зря керосин изводить. Поужинали, чайку хлебнули всласть и на боковую.

Австрийца дед к столу не допустил:

— Пускай у порога жрет…

Австриец покушал на сундучке хлеба, чаю кружку подали, выпил, творожку бабка подсунула — съел.

Лежит дед на полу на шубе и все брюзжит, всех на свете лает: и господина урядника, и батюшку, и кума, а пуще всех — австрийца.

— Холера бы его задавила… Язви его в хвост… Ище упрет чего-нибудь, анафима.

И все брюзжит, все брюзжит. А то себя начнет честить.

— Старый пес… Запустил-таки жабу… Обогрел… Они, дьяволы, сынов наших убивают, а их тут чаями-сахарами… У-у, пропастина.

Австриец у печки лежит, шинелишку свою подкинул, молчит, о чем-то думает. О чем австрийцу думать? О том, как бы к солдаткам пробраться, как бы коня угнать, как бы деду башку топором оттяпать да из сундука мошну стянуть?

Дед к сундуку крепко плечом прижался, в головы топор положил, боится глаза сомкнуть.

— Старуха! Зажги-ка лампу: пусть горит…

На австрияка смотрит. Тот смирно лежит, думает, глаза открыты. О чем он думает? О вишневых садах своих думает, о жене, о сыне… Эх, скрипицу бы сюда… Взыграть бы на скрипице песню…

Вздохнул австрияк.

«Ишь ты… Вздохнул…» — думает дед…

Борется дед с дремой, плечом еще крепче к сундуку привалился, топор нащупал: тут, острый…

— Вы?! Чего ржете? Чего беса тешите? Дрыхни!

Присмирели солдатки.

— Это Дунька… Чикочется…

— А вот ужо-ка я ее…

Встал дед, подбросил в железную печь дровишек, жарко сделалось.