Том 1. Повести. Рассказы. Очерки (1912-1917)

Но тут же вспоминались двое: Христос и Ницше. Он старался проникнуться их волей к добру через подвиг или через призрачность зла. Но что такое добро и зло? Ведь это ж два лица одной сущности… А впрочем. Если б те оба, Христос и Ницше, были бог и черт, Петр знал бы, за кем идти. Но в его представлении и тот и другой — люди.

— А раз так, у меня должен быть свой путь. Я человек, и во всем равен им.

А сердце все-таки по-детски тосковало:

«Солнышко! Где ты? Спасенье в тебе одном!»

Петр весело сказал:

— Все будет хорошо! Вечером устрою вам праздник. Слышь, старик?

— Ох, батюшка ты наш!.. Как не слыхать?.. До праздников ли?

— У меня есть спирт, старик… Есть вино для Марьи. Выпьем… Больше, чем полагается! Идет?

Рыбак опять заплакал. И не понять было Петру эту причину его слез.

— Жратвы-то мало… вот чего!

— Не бойся… все будет хорошо. Верь!

— Спаси тя бог!

— Конешно, конешно, — жадно подтвердила старуха, следя, как Петр крошит в котелок ржаные сухари.

Чай пили молча. Петр был задумчив. Иногда сдвигал брови, судорожно схватывал заросший волосами подбородок и сидел так в немом оцепенении несколько мгновений. Зорко следивший за ним Федор пугался, ставил чашку и, вздыхая, осенял себя крестом.

Марья сидела-сидела, вдруг хихикнула.

— Мишка приходил… племенничек… Во снях это. А то, может, не во снях… было — не было… Я, говорит, раб божий Мишка… А это, говорит, раб божий Андрюшка… А ты, Машка, дура!.. Троица, Христос воскресь… Было — не было.

— Пей, чего мелешь! — крикнул Федор и ткнул ее в бок.

Марья посмотрела на него тусклым, как льдина, взглядом.

— Умрем мы, — и заплакала.

Рыжие с проседью волосы ее растрепались, свисли на лоб сосульками.

Большая скука была в избе. Жизнь отсутствовала. И трудно было ее создать. Петр дал рыбакам по глотку спирту, выпил сам.

Время спросить Федора о той загадке в ночи, там, в сенцах с мертвецами. Нет, лучше отложить до веселого вечера. Если не подымется пурга — вечер будет веселый, последний вечер перед днем…

Петр взял топор и вышел. Морозный с туманом день. Серый, безрадостный свет, мертвая тишь.

«Это хорошо, — подумал Петр, — погода установилась надолго».

Принюхиваясь, поджав лапу, стоя на дыбках у камня, песец сторожко смотрел на человека.

Петр обрадовался, посвистал, поманил его, как собачонку. Песец оскалил зубы, заворчал и по-собачьему тявкнул.

— Жалко мне тебя, бесенка… голодный.

Ему вдруг захотелось поймать зверька, чтоб приручить, но затея показалась бессмысленной: «Поздно!»

И враз выстрелил из револьвера. Песец кувырнулся, а два других скакнули из-за камней, хищно взлаяли и, поджав хвосты, бросились бежать.

Петр поднял за шиворот мертвого песца. Белый, с голубым отливом, крупный.

— Дорого бы, парнишка, взял за тебя! А теперь на кой ты прах? Лежи! — и швырнул его.

Потом сел на камень, закурил трубку. Табак показался противным, бросил. Встал и долго ходил перед зимовьем взад-вперед, заложив за спину руки, повесив голову. Колени тряслись, шумело в ушах, ломило где-то внутри, под глазами.

«Авось выдержу… Три-четыре дня. Авось найду…»

Взглянул со скалы направо. Туман осел, даль была прозрачна. Внизу лежала равнина покрытых снегом льдов. Вновь поднял песца, пытливо всматривался в мертвые, с молочным налетом, глаза его.

— А ну, парнишка!.. Голодная божья тварь! Сердишься на меня? Или рад? Скажи! Я думаю — рад. — Он прижал к лицу пушистый мех зверька и, улыбнувшись, вздохнул:

— Прощай, брат! А верней всего — до свиданья!

Робким светом кой-где замерцали звезды.

Косясь на окна избы, Петр бесшумно выкатил нарту, смазал салом полозья, проверил постромки. А сам загадочно улыбался и все потряхивал насмешливо головой:

— Плюс — минус… Маятник раскачивается… Надежды на него нет… Камень всегда падает книзу, определенно… Комик… — и еще какие-то странные ронял слова, сам того не замечая.

Когда кончил с нартой, снял шапку, огляделся.

Хорошо кругом. Все небо усыпано звездными огнями, ночь будет тихая, волшебная. А если выплывет на вольный простор месяц заголубеет божий мир и все пути посеребрятся.

— Плюс — минус… Бесконечность… Единица, деленная на нуль. Пять патронов… Довольно! Праздник… Миф.

И с этим осколком мысли пошел к больным.

Глава тринадцатая

— Ну, други, свету не жалей! Свечей наделал много. Открываем вечерку. У вас как — вечерка называется?

Петр зажег четыре свечи, расставил их в самодельных из чурок подсвечниках по углам избы, а три свечи привязал на равном расстоянии к веревке, протянутой под потолком из угла в угол.

— Чисто лиминаций, — взбодрился Федор.

— Заутрень!.. Христос воскресь, — перекрестилась Марья, острое, сухое лицо ее расцвело.

Петр бросал в горящую печь дрова:

— Эх, братцы мои, братцы! Хоть раз плечами тряхнем, забудем горе… Радости нет в нашей жизни… Эх, возрадуемся хоть раз!

Рыбаки не приметили отчаяния, прозвучавшего в беспечном выкрике Петра. Он развел спирт водой до вкуса водки и поставил на широкий, придвинутый к рыбакам стол.

Появилась крутая горячая каша, появилось варево из копченого мяса с луком, перцем. Вкусный пар клубился над котелками.