Том 1. Стихотворения

А другой символ, на первый взгляд заимствованный из якобы «озарившей» его последние дни религии, символ надежды, – якорь – играет роль, прямо противоположную той, которую он играет в христианской эмблематике: там надежда прочно укрепленный якорь, у Баратынского вся надежда на поднятие якоря.[13] «Пироскафу» не суждено было открыть новую страницу в поэзии Баратынского. Через несколько недель он умер в Неаполе, и его последние стихи («К дяденьке-итальянцу») не продолжают линии «Пироскафа». Можно сомневаться, чтобы Баратынский действительно сумел творчески переделать себя. Слишком весь созданный им стиль был чужд той поэзии, которая могла бы достучаться до сердец «новых племен». Слишком долго как поэт он укреплял в себе все враждебное духу «Барбье». «Слово писателя есть его дело». Лицо Баратынского в «верховной борьбе» его времени определяется не тем, что он говорил Сатину и Сазонову в Париже, а тем, что он печатал в «Сумерках». Эмигрант Головин мог в парижской газете оплакивать его как врага и жертву николаевского режима, для действительного авангарда русской демократии его смерть была только сигналом к окончательному и полному забвению. И хотя есть основания думать, что позиция Баратынского накануне смерти была левее такой же позиции Пушкина, в творчестве его не было тех элементов, которые обеспечили приятие Пушкина буржуазной и революционной демократией.

8

Память о Баратынском сохранила только его ближайшая социальная родня, «просвещенное» дворянство. Так в своей «Жизни Тютчева» (1874) Иван Аксаков называл его как третьего русского поэта после Пушкина и Тютчева. Отголосок этого просвещенно-дворянского отношения можно найти еще у Льва Толстого, когда позиции его были уже очень далеки от дворянских: в последние годы своей жизни составляя «Круг Чтения», он включил в него только три стихотворения – и одно из них «Смерть» Баратынского (два другие – «Воспоминание» Пушкина и «Silentium» Тютчева – имена те же, что у Аксакова).

Но, ценя в Баратынском даровитого односословника, его усадебные и семейные мотивы, его враждебность прогрессу, его тягу к религии – все моменты, далеко не главные в его творчестве, – «просвещенные» дворяне никогда не ставили его на одну доску с их подлинным выразителем, Тютчевым. Тот же Аксаков, включая Баратынского в троицу избранных дворянских поэтов, настойчиво разъясняет, что он гораздо ниже Тютчева, потому что, у него «чувство всегда мыслит и рассуждает». «Мыслить и рассуждать» дворяне к этому времени разлюбили. В общем «просвещенно-дворянское» отношение к Баратынскому можно характеризовать словами самого поэта о «небрежной похвале», которой «свет» почтит его музу.

Для упадочного дворянства в Баратынском было слишком много мысли и слишком мало «смирения сердца». Его возрождение могло начаться только тогда, когда стали возникать упадочные настроения в другом классе – в буржуазии. Первым его возродителем (в 1888 г.) был буржуазный упадочник и эстет С. А. Андреевский – забытая, но не лишенная интереса передаточная фигура между Тургеневым и Флобером, с одной стороны, и символистами – с другой. Он систематизировал Баратынского, как Владимир Соловьев систематизировал Тютчева – тоже восторженно воспринятого буржуазным декадансом. В изображении Андреевского Баратынский предстал как последовательный философ-пессимист, как некий российский Шопенгауэр. Я уже достаточно говорил о том, насколько несостоятелен такой взгляд на Баратынского, насколько мало последовательны и мало философичны его порожденные обидой и бессилием пессимистические размышления. Но нетрудно было подобрать тексты так, чтобы стилизовать его под Шопенгауэра. Очень характерно, что русской буржуазии понадобилось создать себе национального двойника этого идола начинающей вырождаться буржуазии. Несмотря на несостоятельность своего тезиса, статья Андреевского полна верных и метких замечаний (я приводил его взгляд на «Недоносок»), и это, в сочетании с четкой и ясной целенаправленностью, делает ее едва ли не лучшей статьей о Баратынском эпохи буржуазного возрождения его поэзии.