Том 1. Стихотворения

Начатое Андреевским дело было продолжено символистами. Их отношение к Баратынскому определялось, с одной стороны, любовью к поэту «аристократу» («духа», конечно), замыкавшемуся в «башню из слоновой кости» (что эта башня была больше тюрьмой, чем крепостью, они не хотели видеть), с другой – высокой оценкой его огромного, еще не оцененного мастерства. Изо всех символистов особенно любил Баратынского самый не мистический, рассудочный, самый плебейский, самый трудолюбивый из них – Брюсов. И Брюсову в нем был важен, конечно, не «аристократ духа», а огромный и добросовестный мастер. Возрождение Баратынского, понятого «по Андреевскому», было, конечно, одним из многообразных проявлений той антидемократической и антиобщественной реакции русской буржуазии, частью которой был символизм. Но оно было и очень важным моментом в том «формальном возрождении русского стиха», которое, как напомнил А. М. Горький в предисловии к нашей Библиотеке, началось именно при символистах. Но и при символистах Баратынского затмевал Тютчев. Только младшее, формалистское поколение – последнее поколение русской буржуазной интеллигенции – пожалуй, перевернуло эту оценку и поставило Баратынского выше Тютчева.

Падение русской буржуазии и победа пролетариата снова отодвинули «эгоиста» Баратынского на задний план. Он перестал быть близок и актуален. Он не враг, реакционной действенности в нем нет, но нет и другой сколько-нибудь широкой действенности.

Но если Баратынский не может стать «популярным», массовым поэтом, это еще не значит, что он вообще нам не нужен. Он нужен не как один из бесчисленных экспонатов в литературном музее прошлого. Изучение его поэзии дает много интересного для понимания отношения поэзии к общественной жизни. Исключительно интересно и то, как исторически обусловленные особенности его дарования препятствуют ему дать то, чего от него, на следующий день после 14-го декабря, требовала прогрессивная общественность; и то, как представители этой общественности борются за него; и то, как их организационное крушение приводит к его окончательному погружению в «эгоизм»; и то, как он воспринимает этот «эгоизм» – как «дикий ад»; и то, как из сознания этого он создает подлинно своеобразную поэзию; и то, наконец, как, впоследствии, упадочный эстетизм из его беды пытается создать философию. «Случай», конечно, в общем не типический и определенно «аберрирующий», но на «аберрирующих» случаях иногда особенно поучительно изучать закономерности художественного творчества, как на расстройствах физиологической функции – существо этой функции.

С другой стороны, Баратынский всегда будет нужен поэтам. Он один из лучших (из очень небольшого числа лучших) и самых честных мастеров русского стиха. Притом мастер, работавший на редком материале – эмоций, рожденных мыслью. Сами эти мысли (множественное число тут уместнее единственного) не возникают из «живой веры», из крепкого миросозерцания. Содержание их, вообще говоря, убого и кустарно. Но работал он над этим материалом не убого и не кустарно, а давал ему всю полноту эмоционального напряжения и всю силу исключительной квалификации.

У советского поэта есть та «живая вера» и тот «просвещенный фанатизм», о которых Баратынский мог только бессильно мечтать, – и называется она для него марксистско-ленинским миросозерцанием и большевистской партийностью. Но Баратынский умел добиться такого точного и страстного выражения мысли, до которого советским поэтам иногда очень далеко. В предисловии к настоящей Библиотеке А. М. Горький цитирует стихи, поднимающие одну из гениальнейших мыслей Маркса, но написанные кустарно и убого. «Одна из ценнейших идей основоположника истинно революционной философии стала достоянием поэзии», – и это стало возможно только в наше время. «Но разработана она плохо». У Баратынского идеи были мало ценные, но это были идеи, и разрабатывал он их хорошо.

Советский поэт, который «живую веру» большевистского миросозерцания сумел бы облечь в формы, столь же соразмерные, как «Последняя смерть», столь же искренние, как «Недоносок», столь же страстные, как «Осень» или «Рифма», создал бы подлинно новую поэзию, недоступную поэтам прошлого.

Меньше всего, конечно, это значит, что надо подражать Баратынскому. У него надо учиться, как обращаться со словом – честно и с уважением и как силой чувства переплавлять мысль в поэзию. Силе же чувства и силе мысли советский поэт учится, конечно, не у Баратынского, а у революции и у социализма.

Февраль 1934 г.

Д. Мирский

И. Медведева. Ранний Баратынский

Детство, корпус, деревня (1800–1818)