Том 1. Стихотворения

Ни Дельвиг, ни Баратынский не были склонны вступить в полемику. Единственной попыткой Баратынского открыто выразить свое отношение ко всей литературной братии было упомянутое выше послание к Гнедичу.[89] В нем даны характеристики всей основной группы «Благонамеренного». Каченовскому Баратынский ответил эпиграммой: «Ты ропщешь, важный журналист, на наше модное маранье». Баратынский не трогает до 1826 г. и Булгарина, которого спасает в то время либеральная позиция и связь с Бестужевым, Грибоедовым, Рылеевым. За этот щит отчасти прячется Булгарин в своих издевательских «Литературных призраках». Булгарин, сводя свои счеты, отлично учитывал ситуацию. С одной стороны, он брал уже готовые шуточки лагеря «Благонамеренного» о «баловнях поэтах» и тем самым как бы получал оттуда поддержку, а с другой стороны, он выражал весьма передовые взгляды. К этому времени довольно четко выясняется при всем своем различии какая-то единая литературная позиция декабристов. Это позиция борьбы за национальную литературу, за самобытность и идейность художественной литературы. Отсюда тяга к изучению истории, быта народного и т. д. Здесь Булгарин учитывает новое, передовое направление[90] в литературе. Осуждение «друзей поэтов» за легкомыслие в их творчестве шло не только со стороны правого лагеря, с его требованиями благонамеренности и моральности, но и со стороны писателей, членов тайных политических обществ. Декабристы в литературе требовали сильных героев, национальной самобытности, положительных знаний и идей. В своих статьях «Взгляд на русскую словесность» в течение 1823, 1824 и начала 1825 гг.[91] Бестужев пишет: «Теперь мы начинаем чувствовать и мыслить, но ощупью. Жизнь необходимо требует движенья, а развивающийся ум – дела; он хочет шевелиться, когда не может летать, но не занятый политикою, весьма естественно, что деятельность его хватается за всё, что попадается, а как источники нашего ума очень мелки для занятий важнейших, мудрено ли, что он кинулся в кумовство и пересуды». Таково объяснение общих причин слабости и безыдейности литературы. Дальше Бестужев указывает на наше невежество, в результате которого у нас нет высоких чувств и побуждений: «Было время, что мы невпопад вздыхали по-стерновски, потом любезничали по-французски, теперь залетели в тридевятую даль по-немецки. Когда же попадем мы в свою колею? когда будем писать прямо по-русски?».

Производным от общей проблемы самобытности и идейной полноценности литературы был спор о жанрах, возникший в 1824 г.

Кюхельбекер в своих статьях «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие»[92] и в «Разговоре с Ф. В. Булгариным»[93] восстает против элегий. Он пишет: «Все мы взапуски тоскуем о погибшей молодости; до бесконечности жуем и пережевываем эту тоску». «Прочитав любую элегию Жуковского, Пушкина, Баратынского, знаешь все. Чувств у нас уже давно нет: чувство уныния поглотило все прочее…» Так же, как Бестужев, в своих статьях жалующийся на «безлюдье сильных характеров», Кюхельбекер восклицает: «Сила? – где найти ее в большей части сих мутных, ничего не определяющих, изнеженных, бесцветных произведений?» Так же резко Кюхельбекер нападает на послания: «Послания у нас или та же элегия, только в самом невыгодном облачении, или сатирическая замашка, каковы сатиры остряков прозаической памяти Горация, Буало и Попа, или просто письмо в стихах».

В 1822 г. подобные мысли, высказывавшиеся Кюхельбекером, вызывали недоумение друзей и сожаление о переходе его в лагерь отжившей «Беседы». В 1824 г. оживление политических интересов начинает настойчиво диктовать литературе свои новые требования. Интимная, салонная литература замкнутого дружеского круга перестает удовлетворять. В вопросе о жанрах «союз поэтов» почти на стороне Кюхельбекера, хотя выдвинутый им в противовес критикуемым жанр оды вызывает сомнение. Пушкин откликается на этот спор в стихах «Соловей и кукушка» и в XXXII строфе «Евгения Онегина». Для него проблемы, поставленные статьей Кюхельбекера, – назревшие проблемы его собственного творческого пути. Баратынский пишет Кюхельбекеру: «Я читал с истинным удовольствием в третьей части „Мнемозины“ разговор твой с Булгариным. Вот как должно писать комические статьи![94] Статья твоя исполнена умеренности, учтивости и во многих местах истинного красноречья. Мнения твои мне кажутся неоспоримо справедливыми (разрядка моя. – И. М.). Тебе отвечали глупо и лицемерно». «Не оставляй твоего издания и продолжай говорить правду».[95] В письме к И. Козлову (7 января 1825) Баратынский еще раз подтверждает свою солидарность с Кюхельбекером. Он пишет: «В „Мнемозине“ есть полемическая статья Кюхельбекера, на мой взгляд прекрасно продуманная и хорошо выраженная. Наши Фрероны отвечали на эту статью не умно и с недоверием».[96] Еще до этого (июнь 1824 г.) Баратынский в послании к «Богдановичу» пишет: