Том 1. Стихотворения

Против переезда Баратынского в Москву протестовал его петербургский друг Дельвиг: «Что ты хочешь сделать с твоей головушкой? Зачем подал в отставку? Зачем замыслил утонуть в московской грязи? Тебе ли быть дрянью? На то ли я свел тебя с музами, чтобы ты променял их на беззубую хрычовку Москву? И какой ты можешь быть утешитель матери, когда каждое мгновение, проведенное тобою в Москве, должно широко и тяжело падать на твою душу и скукою безобразить твою фигуру? Вырвись поскорее из этого вертепа».[137]

Предостережения и протест Дельвига имели свое основание: «Я скучаю в Москве, – писал Баратынский в январе 1826 г. к Н. И. Путяте. – Мне несносны новые знакомства. Сердце мое требует дружбы, а не учтивостей, и кривлянье благорасположения рождает во мне тяжелое чувство. Гляжу на окружающих меня людей с холодною ирониею. Плачу за приветствия приветствиями и страдаю. Часто думаю о друзьях испытанных, о прежних товарищах моей жизни. Все они далеко! И когда-то увидимся? Москва для меня новое изгнание»![138]

Тяжелое чувство одиночества, охватившее Баратынского в первую пору его московской жизни, усугублялось событиями декабрьского поражения, которое лишило Баратынского ближайших друзей и было воспринято им как полное крушение вольнолюбивых надежд юности. Эти настроения окрашивали в еще более мрачные тона перспективы московской жизни, и без того казавшиеся Баратынскому подобными «русским однообразным равнинам… покрытым снегом и представляющим одну вечно унылую картину».[139]

Первым человеком, с которым Баратынский сблизился в Москве, был Вяземский. Очевидно, именно Вяземским Баратынский был введен в литературные круги Москвы и прежде всего в круг находившегося под протекторатом Вяземского «Московского Телеграфа».

Вяземский же, очевидно, ввел Баратынского в блестящий салон Зинаиды Волконской, являвшийся в то время средоточием как литературной, так и светской жизни Москвы. В числе прочих завсегдатаев салона Волконской были и любомудры: Д. Веневитинов, В. Одоевский, С. Шевырев и примыкавший к этой группировке М. Погодин. Так постепенно расширялся круг литературных и светских знакомств Баратынского в Москве.

Окончательно связь Баратынского с Москвой была закреплена женитьбой на Анастасии Львовне Энгельгардт (1804–1860), дочери смоленского помещика Льва Николаевича Энгельгардта, генерал-майора павловской службы в отставке.

Бракосочетание состоялось 9 июня 1826 г. Это событие принесло Баратынскому, до того бедному прапорщику в отставке, с запятнанной репутацией, материальное благополучие и прочное положение в московском свете. Сам же Баратынский вскоре после свадьбы следующим образом описывал Путяте свою семейную жизнь: «Я живу потихоньку, как и следует женатому человеку; но очень рад, что променял беспокойные сны страстей на тихий сон тихого счастья: из действующего лица я сделался зрителем и, укрытый от ненастья в моем углу, иногда посматриваю, какова погода в свете».[140] Из этих слов можно заключить, что, начиная семейную жизнь, Баратынский видел в ней утешение и защиту от моральных и идеологических потрясений, пережитых им в связи с декабрьскими событиями. Весною 1827 г. Баратынский с женой и новорожденной дочерью уехал в имение матери Мару и оставался там до ноября месяца. В Маре Баратынский сделал окончательные выводы из декабрьских событий, подвел итоги гражданским устремлениям своей молодости. Именно такой характер носит написанное в Маре стихотворение «Стансы».