Том 1. Стихотворения

Незадолго до возвращения Баратынского из Мары в Москве вышел сборник его стихотворений. Встреча, в целом весьма положительная, оказанная сборнику критикой, подвела итог пройденному Баратынским пути. Это был путь «первоклассного элегика» и блестящего стилиста. Само строение сборника, выдержанное в типе французских элегических сборников (Парни), толкало внимание критики в этом направлении. Намечавшийся в ряде стихотворений сборника отход Баратынского от жанровых норм и принципов французской элегической поэзии в сторону романтизма прошел мимо внимания критики. Соответственно этому, одобрение, выраженное сборнику, носило как бы ретроспективный характер. Критика отдавала должное уже сделанному Баратынским, но не прибавляла ничего нового к установившейся за ним репутации «элегика» и молчала о дальнейших перспективах его творчества. Сборник, строение и состав которого в основном были намечены еще в 1824 г., опоздал выходом. Симптомом того явился выпадающий из общего хора похвал резкий отзыв о сборнике любомудра Шевырева. Представитель нового литературного поколения, романтик немецкой ориентации, Шевырев, критикуя индивидуальные особенности поэзии Баратынского, по существу нападает на ту поэтическую традицию, в свете которой воспринимался сборник и против которой была полемически заострена эстетическая платформа любомудров. «Чувствия давно знакомые и едва ли не забытые нами», «тон дидактический», «щеголеватость выражений» и «желание блистать словами» в соединении с «обыкновенностью мысли», «заметное влияние французской школы» – вот главные обвинения Шевырева, в итоге называвшего Баратынского «скорее поэтом выражения, нежели мысли и чувства».[141]

Эта оценка являлась практическим применением эстетических воззрений любомудров, в своем общем виде сформулированных Веневитиновым в статье «Несколько мыслей в план журнала». Восставая против распространенности в русской поэзии стремления к «гладкости» и «чистоте слога», стремления, оставлявшего в тени вопросы идейной значимости поэзии, Веневитинов писал: «У нас язык поэзии превращается в механизм: он делается орудием бессилия, которое не может себе отдать отчет в своих чувствах и потому чуждается определительного языка рассудка». Так же восстает Веневитинов и против «французской школы», влияние которой на Баратынского подчеркнул Шевырев: «Давно ли, – писал Веневитинов, – сбивчивые суждения французов о философии и искусстве почитались в ней (в России. – Е. К.) законами. И где же следы их? Они в прошедшем или рассеяны в немногих творениях, которые с бессильною упорностью стараются представить прошедшее настоящим». К последнему тезису и сводился в итоге отзыв Шевырева о Сборнике 1827 г.

По существу Шевырев обрушился на те самые стороны творчества Баратынского, которые с середины 20-х годов являлись постоянными предметами порицания со стороны его литературных друзей и единомышленников (см. выше). Однако, эти порицания не шли дальше дружеской критики и не предавались огласке. Критика же Шевырева, с существенно иных позиций бросившего в печати аналогичное обвинение, была воспринята литературными друзьями Баратынского как несправедливый и враждебный выпад. Так, Пушкин, имея в виду отзыв Шевырева, следующим образом кончал свое письмо к Погодину от 19 февраля 1928 г.: «Шевыреву пишу особо. Грех ему не чувствовать Баратынского, но бог ему судья».

Пушкин имел основание быть недовольным отзывом Шевырева еще и по чисто тактическим соображениям. Осенью 1826 г. Пушкин ввел Баратынского в круг любомудров и пытался привлечь его к участию в «Московском Вестнике». Приняв непосредственное и активное участие в организации журнала, Пушкин надеялся подчинить впоследствии «Московский Вестник» своему влиянию. В этих целях Пушкин стягивал в «Московский Вестник» свои кадры, агитируя в письмах к Дельвигу, Языкову, Туманскому, Вяземскому за участие в журнале. Естественно не был забыт при этом и живший в Москве Баратынский. 24 октября 1826 г. Баратынский вместе с Пушкиным присутствует на обеде, данном любомудрами в честь основания «Московского Вестника»,[142] заявляя себя тем самым в числе сотрудников журнала. Однако блок Пушкина и его литературных друзей с любомудрами не удался. Любомудры удержали «Московский Вестник» в своих руках, сохранив за ним на протяжении первого года издания характер принципиального органа шеллингианской философии и эстетики. Свое недовольство по этому поводу Пушкин выражал Дельвигу в письме от 2 марта 1827 г., говоря попутно о своей «ненависти» и «презрении» к «немецкой метафизике».