Том 1. Стихотворения

Именно в это время, то есть в конце 1836 – в начале 1837 г., Баратынский писал «Осень». В работе над «последними строфами этого стихотворения» его застало известие о смерти Пушкина. В кругу «Московского Наблюдателя», еще не оправившемся от последствий чаадаевской истории, это событие произвело удручающее впечатление. В нем видели всенародное бедствие, непоправимый урон, нанесенный национальной культуре России (см. об этом в примечании к стихотворению «Осень»).

Особенно близко к этим настроениям заключение «Осени»:

Зима идет, и тощая земля
В широких лысинах бессилья,
И радостно блиставшие поля
Златыми классами обилья;
Со смертью жизнь, богатство с нищетой, –
Все образы годины бывшей
Сравняются под снежной пеленой,
Однообразно их покрывшей;
Перед тобой таков отныне свет,
Познай, тебе грядущей жатвы нет.

«Осень» прямо продолжает линию «Последнего поэта» и наряду с «Последним поэтом» занимает в философской лирике Баратынского последнего периода центральное место.

Историко-литературная традиция приписывает лирике Баратынского этого периода исключительную самобытность, характеризует самого Баратынского как поэта-индивидуалиста, далекого от общих вопросов идейной борьбы своего времени.[202] Этими обстоятельствами обычно объясняется непризнание современниками его позднего, зрелого творчества, якобы переросшего свою современность. Подобная концепция могла возникнуть лишь потому, что не учитывалось общественно-литературное окружение позднего Баратынского, утратилось представление об идейном фоне его позднего творчества. Забыто было также и то, что именно в этом окружении и применительно к созданным под его воздействием стихотворениям Баратынский впервые был назван философским поэтом. Что именно разумели современники, единомышленники Баратынского, под этим определением, видно из следующих слов Н. Мельгунова: «…Баратынский,[203] – писал Мельгунов в 1837 г. А. А. Краевскому, – по преимуществу поэт элегический, но в своем втором периоде возвел личную грусть до общего, философского значения, сделался элегическом поэтом современного человечества. „Последний поэт“, „Осень“, например, это очевидно доказывают». О прочности этого взгляда на творчество позднего Баратынского в его кругу свидетельствует отзыв также 1837 г. Шевырева об «Осени»: «В этом глубокомысленном стихотворении сходятся два поэта: прежний и новый, поэт формы и поэт мысли. Прежний заключил бы прекрасным описанием осени, которое напоминает своими стихами лучшее произведение Баратынского описателя, его „Финляндию“ особенно. Новый поэт переводит пейзаж в мир внутренний и дает ему обширное современное значение: за осенью природы рисует поэт осень человечества, нам современную, время разочарования, жатву мечтаний».[204] «Осень человечества», «время разочарования», «жатва мечтаний» – выражения, характеризующие мироощущение всего круга «Московского Наблюдателя». Непримиримая оппозиция к активизирующимся в России буржуазно-капиталистическим тенденциям и поддерживающему эти тенденции правительственному курсу, безнадежный пессимизм по отношению к будущему европейской культуры, пошедшей по пути буржуазно-капиталистического прогресса, пессимизм, сопровождаемый восторженным пиэтетом к европейскому прошлому, – вот идеологическая основа этого мироощущения, с наибольшей полнотой и непосредственностью отраженная в стихотворении Хомякова «Мечта»:

О, грустно, грустно мне! ложится тьма густая
На дальнем Западе, стране святых чудес:
Светила прежние бледнеют, догорая,
И звезды лучшие срываются с небес… и т. д.

Таким образом, в противоположность традиционному представлению о нем как о поэте-одиночке, Баратынский в своей философской лирике последовательно и принципиально отражает общественные и философско-эстетические устремления дворянской фронды 30-х годов.

В своей судьбе философская лирика Баратынского, действительно непризнанная эпохой, разделила судьбу вдохновлявшей ее группировки.

«Московский Наблюдатель» не имел никакого успеха, не имел аудитории и бесславно прекратил свое существование весною 1838 г. Судьбе журнала подводит итог отзыв издателя «Утренней Зари» В. А. Владиславлева: «В нем нет, – писал Владиславлев в мае 1838 г., – ничего журнального, современного, отечественного; журнал этот не имеет силы, жизни, энергии и ни одной резкой отличительной черты; если бы он выходил в Китае или Индии, вы бы не догадались, что это русский журнал».[205]

Между тем направление «Московского Наблюдателя» таило в себе тенденции будущего славянофильства. В частности заключительные строки «Мечты» Хомякова: