Том 1. Тихие зори

В это время вошел Гавронский. Он был расчесан на боковой пробор, даже взбрызнут духами, но глаза его беспокойно горели, и во всем нем было возбуждение, нервный подъем.

– Хорошо, что вы пришли ко мне, – сказал он. – Во-первых, я всегда один, как черт, это меня утомляет, и я готов бить сукиного сына Яшку. Во-вторых, тут довольно удивительная история, и я не я будь, если вы в ней не примете участия!

Гавронский подошел к шкафику, заменявшему буфет, и достал бутылку коньяку.

– Это не то, я не про коньяк, – бормотал он. – Коньяк мы выпьем вместе, само собой разумеется. – Я говорю про другое, гор-раздо более интересное и важное. Пейте!

Бенедиктов отказался.

– Если что-нибудь нужно, я могу помочь, сколько в силах, – сказал он.

– Ну, конечно, сейчас видно порядочного человека. Мало вас знаю, несколько раз у Зинки встречал, но сразу понял: настоящий. При этом, – сказал Гавронский, наливая себе еще коньяку, – я уверен, что вы сочувствуете делам любви. А? Верно?

Бенедиктов менее всего ждал такого вопроса.

– Почему? – спросил он. – Почему я должен сочувствовать делам любви?

– Ну, не должен, это я так, просто потому… – Гавронский вскочил, схватил фотографию дамы и сунул Бенедиктову. – Кумир, восторг, любовь! Для нее жизни не пожалею. Скажет: «Гавронский, высунь язык, беги за экипажем в пыли пять верст», – побегу. «Сделай подлость», – сделаю.

Он налил себе еще рюмку, поерошил волосы и сказал покойнее:

– И душу свою погублю. Я живу на этом хуторишке, как идиот, как балда. Если, – прибавил он трагически, – у меня отнять любовь, то мне останется самоубийство.

Бенедиктов отложил карточку и угрюмо буркнул:

– Если вы любите, то это, конечно, прекрасно.

– Да, да, милый, я вам недоговорил, – произнес вдруг живо Гавронский. – Вы ничего в моих делах не понимаете… – Он на минуту замялся. – Но вид ваш внушает доверие, хотя, кажется, вы заняты другим.

Он налил себе коньяку и продолжал:

– Вы попали ко мне удивительно, уди-ви-тель-но! В это время вошел Яшка:

– Петр Сергеич, хвосты лошадям подвязать?

– Вот, вот, видите? – Гавронский кивнул Яшке утвердительно и продолжал: – Вы попали ко мне в тот самый день, когда… Ну, словом, это замужняя женщина, и я сегодня вечером ее увезу. Поняли? Мы бежим. Я поселяю ее в своей скромной избушке, и это будет восторг, блаженство. Понимаете ли вы меня, я вас спрашиваю?

– Понимаю, – ответил Бенедиктов и не мог не улыбнуться.

– Вы же будете моим, так сказать, шафером. Кроме того, – прибавил он таинственно, – вы равнодушны к опасностям? Ее стерегут, и мы должны вооружиться. Но я уверен, что вы не трус.

Бенедиктов чувствовал, что наполовину все это правда, наполовину чепуха: но, к собственному удивлению, ничего не возразил.

Гавронский торопливо надел белый китель, причесался.

– Хорошо, – сказал Бенедиктов. – Я возьму этот револьвер.

И он снял его со стены, положил в карман. «Вот, все само и устраивается. Не надо даже предлога искать».

– Ладно, – говорил Гавронский, – посидите на крыльце, я одну минуту, взгляну, как там Яшка с лошадьми управился.

Оба они вышли. Бенедиктов сел и полузакрыл глаза. В голове его мутилось, по всему телу разливалась слабость, граничащая с оцепенением.

«Я поеду с ним, а потом уйду, куда-нибудь в луга, подальше, и там все кончится». Он потрогал себе голову, руки, погладил коленку. «Большая голова, большое тело, и страшно некрасив, чуть не урод. Таких надо истреблять. Мое положение фальшиво: и вообще, и относительно Зинаиды».

Тут Бенедиктов густо помалиновел. Он знал наверно, что Зине физически почти противен. Он слегка застонал, и опустил руку в карман, где лежал револьвер. Быть может, здесь же, на крыльце домишки Гавронского, ожидавшего через два часа счастья, он прострелил бы себе череп, но тут подбежал хозяин.

– Готово! – крикнул он. – Едем. Э, да как вы бледны!

– Я не особенно хорошо себя чувствую, – ответил Бенедиктов. – Вероятно, от этого.

– Момент! Мы знаем средство, как говорят поляки.

И Гавронский скова притащил коньяку.

– Пейте, целый стаканчик, сразу!

И он налил полную серебряную чарочку.

– Для храбрости, имейте в виду!

Бенедиктов на этот раз выпил. Ворота сарайчика растворились, и на караковой паре подкатил Яшка.

– Садитесь, – сказал Гавронский, – револьвер взяли? Отлично.

Бенедиктов сел медленно, Гавронский запер на ключ свое логово, и легко вскочил с левой стороны. Яшка дернул, они покатили.

Перед ними пылал закат, направо уходили вдаль луга, и от быстрой езды Бенедиктова душило пряным, дивным воздухом. Коньяк несколько опьянил его. Авантюра, куда увлекал его Гавронский, быстрый бег лошадей, кровавый закат – все это было странно. Бенедиктов как-то недоумевал.

– Стой! – закричал вдруг Гавронский Яшке. – Стой, слезай!

Яшка приостановил лошадей.

– Ехать не умеешь, – сказал Гавронский. – Садись с барином, вожжи давай.

И он перемахнул на козлы, а Яшка все-таки не сел к Бенедиктову: он потеснился на козлах и неохотно дал вожжи Гавронскому.