Том 1. Тихие зори

Молодые люди и девицы, занимавшиеся подозрительными делами, препровождались туда в изобилии.

Хотя в богеме, где вращались Петя и Лизавета, мало кто интересовался политикой, все же, при громадности Лизаветиных знакомств, случилось так, что в Бутырках оказались лично ей известные люди.

Началось хождение туда. Сегодня она передавала книги, завтра хотелось повидать какого-нибудь Михаила Михайловича, бородатого человека в очках, отсиживающего «правды ради». Кому-нибудь собрать деньги, отдать письма родственников, вообще куча дел. И родственники заключенных, надзиратели, тюремные офицеры и солдаты скоро привыкли к высокой Лизавете, в синем костюме и огромной шляпе. Лизавета постоянно просила пустить ее не в очередь, подольше посидеть, передать что-нибудь сверх позволенного, и т. п. Иногда она ссорилась с офицерами, бранилась. Они грозили не пускать ее больше, но ее милый вид, веселость и горячие порывы чаще одерживали победы.

Скоро практика ее получила такую известность, что незнакомые приносили ей на дом письма с просьбой передать. Лизавета усердно все исполняла.

Раз ее рвение чуть не привело к скандалу: после приема, возвращаясь домой, она забралась на дрова, на пустыре позади тюрьмы, и принялась махать заключенным. Часовой окликнул ее, но она не расслышала, и тогда он бросился к ней со штыком наперевес. Лизавета захохотала, прыгнула вниз, ушибла себе немного коленку и, на предложение солдата сдаться, сделала такую гримасу и так внимательно стала растирать ногу (не допускала она, чтоб за такой пустяк арестовали), – что солдат засмеялся сам. Кроме того, он признал в ней знакомую, сумасбродную. Она дала ему гривенник. Он помог ей перебраться через лужу.

Эти дела занимали ее больше и больше; да и время было особенное. Так что Лизавета довольно быстро стала на линию сотрудничества революции.

– Работайте, работайте, – говорил Фрумкин, мефистофельски улыбаясь, скрещивая на груди руки, – со временем из вас выйдет хорошая Шарлотта Кордэ.

– Ну вы и болван, и сидите у себя в норе!

Из своей комнаты высовывал стриженую голову Штеккер.

– Садовая голова, не сердитесь. Отчаянная башка, Наум Борисович, не приставайте, пускай бегает, революция так революция, наплевать, я ничего не имею. Я человек добрый, больше всего люблю водчонку, заходите, хлоп, чик, по малюсенькой, раз-два, готово!

Фрумкин вздыхал и, когда выпивал со Штеккером, становился еще серьезней и говорил про Лизавету:

– Магистер любви, доктор наслаждений!

– Ах, черт, ах, придумал, дурья голова, ох-о-хо! – Штеккер хватался за живот и выскакивал в коридор.

– Доктор наслаждений!

Потом он тащил Лизавету к себе в комнату.

– Ангел, дуся, баранья голова, на одну минуту, рюмку водки с нами, там за вашу, ну, черт, революцию, конституцию, республюцию, – фу, дурак, извините, заврался, но я ничего не имею… пожалуйста, занимайтесь чем угодно, только еще по одной, с маринованной селедкой– раз, два, и отделка. Ну, у вас там муж, он ничего, не обидится, он сам с нами рр-аз, по единственной – человек тихий и благородный, это сразу видно.

И нередко они выпивали все вместе, итогда Пете становилось беспредметно смешно, все нравилось, все казались славными и родными, хоть пей на брудершафт. А пока они хохотали, пока летели дни их беспечной юности, все ярче и грозней разгоралось большое дело русского народа, искоро гул бури стал доноситься и до них. Впервые почувствовали они это, когда началась забастовка, охватившая иМоскву. Все, кто пережил это, помнят те чувства. Помнят, как вдруг появился на сцене народ, так долго, упорно молчавший, и своим выступлением вторгся в жизнь каждого. Закрылись магазины, остановилась вода, вечером в Москве стало темно. В роскошных особняках зажигали свечи. Бедному Штеккеру негде было даже купить водчонки, его «служба» закрылась, и он занимался раскладыванием пасьянсов. Но и на это не хватало терпения.

Зато Лизавета ходила как на пружинах. Ей казалось, что это все общее, настоящее, что здесь есть какая-то и ее капля, и в ее пылкой голове не раз проносились образы – как они с Петей умирают, сражаясь на баррикадах. Все время у нее вертелись в мозгу революционные песни, и ее только раздражало, что Петя, по ее мнению, недостаточно горячо к этому относится.

Это было отчасти верно. Петя помнил свои политические авантюры. Кроме того, как и многие тогда, он плохо понимал, что происходит, – в какой мере все это серьезно.

До поры до времени он хранил нейтралитет. Симпатии его были, конечно, налево, но он не очень их проявлял – все ждал и старался взвесить.

XXXV

Как всегда бывает, думали, гадали, строили проекты, а все вышло по-особенному, и довольно удивительно.

В одно октябрьское утро Петя проснулся часов в десять, потянулся и подумал, что хорошо бы посмотреть в газете, как дела забастовщиков. Вдруг в комнату влетела Лизавета, размахивая газетным листом.

– Петя, – закричала она, – ну это что-то удивительное! Ты слышишь, конституцию дали! Нет, ты вставай, ты понимаешь, забастовка кончена, правительство уступило.