Том 1. Тихие зори

– Мальчик болен? – (Голос душки.) – А-а, ну, даст Бог, выздоровеет.

И в голосе ровная ласка – опытного, знающего человека, видевшего много, и теперь идущего мимо.

– А Костенька фантазируют? На белый дом зазевались. Лучше про жену бы рассказал – хорошая была у него жена.

– Скоро приедет, – сказал Константин Андреич.

– То-то пора.

И опять не дослушивал, совсем ли приедет, зачем, что.

Так просидели часа два. Пшерву душка оставлял ночевать. Яшин с «Костенькой» уходили. На прощанье присели, Пшерва играл на рояле, бледный, с бессветными агатовыми глазами. Дрожало, билось в нем что-то, точно рыдало.

– Мы идем, – сказал Яшин. – Прощай, Пшерва, расстроил ты меня музыкой своей, Бог с тобой.

Они вышли. Снова были тихи улицы. Хмель проходил, казалось, догорал фейерверк.

Константин Андреич усмехнулся.

– Хорошо двадцати лет «безумствовать в кабачках и клоаках». А? А нам?

Яшин стих. Шли молча. Константин Андреич все не мог забыть белого барского дома, освещенного луной. «Так же был он освещен весной, ночью, тогда. И Натали играла на рояле, я сидел, так же, у окошка… Так же любил ее.»

Дух захватило, когда понял, как любил.

– Эх, Яшин, Яшин, – сказал он, – какие мы с вами воеводы Пальмерстоны.

– Молчите, – ответил тот, – пожалуйста, помолчите, Константин Андреич: иногда я бываю мрачен.

– Слушайте, вы сына своего очень любите?

Яшин посмотрел, не ответил. Через минуту сказал:

– Очень. Мое дело плохо.

Они подходили к дому.

XXVI

Девочки Марианны были в ужасе: у подъезда их флигеля буянил взлохмаченный человек. На крыльце стояла мать. За лохматым безумцем виднелись: чужой швейцар, два дворника – тоже неизвестных.

– Я послан от вашего мужа, вы не имеете права задерживать здесь его дочерей: если вы не отдадите их, мне поручено взять силой…

– Не знаю, кто вы, – говорила Марианна. – Уходите. Детей не могу никому отдать.

– А-а, так – берите их, – завопил вдруг ярила, – в мою голову!

Швейцар и дворники мялись. В это время подошел Яшин с Константином Андреичем. Яшин был сер, злобен.

Марианна кинулась к ним. Дворники пошептались и двинулись.

– Что такое? – спросил Яшин. Швейцар сказал:

– Вот, не хотят детей мужу ворочать.

– А-а!

– Безобразие-с, – кричал лохмач, – я был у господина градоначальника, это самоуправство!

Константин Андреич побледнел, сдержал себя, подошел к безумцу и придвинул к самому его носу кулак.

– Извольте убираться. Слышали?

Яшин же действовал так: медленно взял валявшуюся лопатку, железную, с острым краем, и сказал:

– В руках у меня лопата. В кармане револьвер. Если вы не уйдете мгновенно, я расквашу две-три головы, потом открою из револьвера огонь.

Безумец отпрыгнул от Константина Андреича, кинулся к Яшину.

– Это разбой, – кричал он, – я сейчас пошлю за полицией!

Яшин бросился на него, лопата свистнула. Тот успел нагнуться.

– Вон! Вон, мерзавец!

Голос Яшина так был дик, так стало ясно, что еще минута – он начнет крошить в обе стороны, что началось бегство: первым летел швейцар, за ним дворник, безумец отступал последним. Изгнав их, Яшин запер калитку.

– Жаль, – сказал он, – что я никого не убил. Весьма жалею. Трудно с этим народом.

Константин Андреич отпаивал Марианну.

– Не плачьте, – сказал Яшин. – Они напуганы. А я сейчас еду к градоначальнику.

Он действительно уехал, поручив Константину Андреичу надзор за женщинами и Женей.

XXVII

Болезнь Жени усиливалась. Внутренности обратились в язвы, непрестанно гноившиеся. Он худел и едва двигался; обритая головка чуть держалась, придавая вид маленького, бедного куренка.

– Положение сына моего плохо, – говорил Яшин. – Мало надежды.

При этом принимал вид безразличия. Но Константин Андреич знал его теперь.

Так же внезапно сух он стал к Марианне, уезжавшей на днях.

– Без женщин лучше. Слезы пойдут…

В день отъезда Марианна зашла к Константину Андреичу.

– Прощайте, – сказала, пожав руку. – Когда теперь увидимся!

– Вы куда ж, собственно? Ответила не сразу.

– Бегу, вы знаете. Грозится отнять… Пожалуй – отымет.

Она вытянула по столу светлую руку, молчала; все выражало в ней усталость.

– Отчего у вас рука сквозная? – спросил Константин Андреич.

Ему вообще казалось, что Марианна устроена облегченней, светлей других. Она усмехнулась.

– Бог знает. Впрочем, я вегетарианка, мне противно вообще тяжелое… мясо.

Константин Андреич вспомнил, – она теософическая женщина, верит в астральную душу.

– Да. Скитаться будем. Зато, если девочек не отберут, я их выращу хорошо… Понимаете? Всю себя положу. В моей жизни было мало радости – я не жалею об этом. Даже не хочу, чтобы они были слишком счастливы, – как понимают счастье обычно. Так и вести буду.

– Мне кажется, – сказал Константин Андреич, – я вас чувствую. Пожалуй, мог бы ваш девиз назвать.

– Да?

Он подумал.

– «Печаль и твердость».

– Ах, может быть, но я слаба. Если они со мной, – живу, а вдруг не будет так?

Прощаясь, он обнял ее, поцеловал в лоб.

– Сил вам желаю, огня, света.

– Вы целуете меня как девочку (она засмеялась): а мне уже за тридцать. Я старая женщина, желтая, замученная.

Морщины у глаз, тяжелые веки говорили об этом, но тонкость вуали, духи, бледно сиявшие глаза указывали на иное.