Том 1. Тихие зори

– Может, и вернее было б. Да что – было, теперь нет. Все опять по-старому. Даже забывать стал. Видите, каморка моя, телефон, жена… Все налаженное.

– Жильцы-то теперь другие?

– Бог с ними! Сколько ни меняй, все как один.

– Это верно. Так же у меня заказчики. Помолчали.

– Ведь и вы, небось, Павел Захарыч, – по-прежнему? Пошумите в кабаке, помудрствуете… а потом – к себе в угол?

Павел Захарыч не ответил. Он сидел, будто соображая.

– Что же делать, Никандр Иваныч, не мы одни. Намедни я читал Библию. Я иногда ее читаю. И там, в Екклезиасте, царь Соломон говорит: «Идет ветер к югу и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои». Вот как выражено!

– Это сказано важно.

– Значит же, большая тоска взяла его. А ведь кто был?! Подумать только: царь Соломон!

Павел Захарыч покачал головой.

– Однако прощайте. Заболтался с вами.

Они расстались.

Скоро Лена позвала Никандра ужинать. Как всегда, за столом они молчали. Потом легли спать. Началась летняя ночь. Хотя жильцов возвращалось мало, Никандр долго не мог заснуть. Ему вспомнилось утро, река, Мариэтт. Ее образ, привидевшийся тогда в воде. Он знал – в последний, в предпоследний раз он ее вспоминает. Пройдет месяц, два, год – ничего не вызовет она в нем. Это было больно, но неминуче. Как неминуче будет он вставать, ложиться, делать дело, годами делаемое всеми.

«И возвращается ветер, – вспомнил он, – на круги свои».

Перед утром он, наконец, забылся.

1909

Смерть *

Когда в комнате выставили рамы, и Павел Антоныч вдохнул апрельский воздух, увидел бледное небо, воробьев, слабую зелень в садике, он понял, что это его последняя весна. Мысль о конце не испугала его; она только яснее определила его положение. Он улыбнулся жене.

– Какой воздух! Как хорошо! Ты доставила мне большое удовольствие.

– Не холодно? – Теперь во всех словах и мыслях Надежды Васильевны было одно: как бы не повредить Павлу Антонычу, как бы помочь.

– Нет. – Он вздохнул глубоко. – Легче. Дышать свободнее.

Надежда Васильевна поцеловала его в лоб и вышла. Целый день он был покоен, молчал, не задыхался. Все время смотрел в садик и к вечеру попросил посыпать на балконе зерен для воробьев. При этом снова улыбнулся:

– Весело на них смотреть.

Следующий день и вся неделя прошли спокойно. Казалось даже, что зловещие отеки уменьшаются. Но сам Павел Антоныч изменился. Он часами глядел на воробьев, не читал, и в его глазах, к которым так привыкла Надежда Васильевна, она видела упорные, тайные мысли.

– Павел Антоныч, – спросила она раз, – о чем ты думаешь? Отчего ты мне ничего не скажешь?

– О чем думаю?

Он засмеялся.

– О духовном завещании.

– Зачем ты говоришь так? Павел Антоныч!

Он стал серьезнее.

– У меня, Надежда, есть с тобой разговор.

Но потому ли, что не додумал до конца, или доктор помешал, он отложил объяснение.

Наконец, в первых числах мая, когда сад был уже в зелени, весело звонили в монастыре и Павла Антоныча выносили на балкон, он обратился к жене:

– Прятаться нечего, Надежда. Очень приятно жить весной, но… ты понимаешь, одним словом. Так вот. – Он перевел дыхание. – Ты любила меня очень. Очень.

– Вспомни. – Ее голос дрогнул.

– Да, я тебя много мучил. Это несомненно. Простишь ли ты меня?

– Ах, не говори ты так! Не надо! Бог с тобой, в чем мне тебя прощать.

Надежда Васильевна стучала рукой по перилам, ее седоватые волосы вздрагивали под наколкой.

– Может быть, и простишь, – говорил Павел Антоныч, так же тихо и медленно. – Но сейчас о другом идет речь.

Он вздохнул, поправился, закурил.

– Ты знаешь, есть женщина, которую я любил.

– Знаю.

– У меня есть дочь, ты тоже знаешь.

– Знаю.

– Вот. И вы – то есть ты и Анна Петровна – всегда ненавидели друг друга.

– Я слушаю. Слушаю, буду слушать все, что ты ни скажешь еще.

Надежда Васильевна держалась за перила крепко, стиснув пальцы.

– Так как я скоро умру, я прошу у тебя еще милости. Жертвы, что ли. И от нее также. Вот, я написал ей.

Он показал конверт.

– После меня вам нечего будет делить. Много мы страдали и при жизни. Неужели и тогда вы будете ненавидеть друг друга?

– Чего же ты хочешь?

– Надежда, примирения. И прощенья. Чтобы я покойно умер.

Надежда Васильевна не сразу ответила.

– Мы должны упасть друг другу в объятья? – Голос ее был глух и сдавлен.

– Нет. Отпустите взаимно, и мне. Чтобы она не проклинала этого дома, а ты… дочь не оттолкнула бы.

Надежда Васильевна молчала.

– Дочь? Твоя дочь могла быть только моей. Других твоих дочерей нет.

– Надежда, – лицо Павла Антоныча покрылось бледностью. – Я очень пред тобой виноват, очень. Но… сделай так. Ради Бога.

Она стояла как каменная. Что-то вспыхивало в ее глазах, точно отблески. Но она владела собой.

– Павел Антоныч, я боюсь, что тебе надует.

И она закрыла балконную дверь. Выходя из комнаты – прибавила:

– Об этом мы не будем больше говорить.