Том 1

— Этого у меня и в мыслях не было! — ответил тот. — И я тем более сторонился бы этой двери, если б мог подозревать, что, помимо всяких отребий и бродяг, в нее входят также монахи-отступники… Вот — что касается меня… А насчет этого сазавского фратера[2], выгнанного вместе с другими из своего логова, так он спешит к тебе.

— Хо-хо! — промолвил Космас. — Сроду его не видел! Сроду словечком с ним не перемолвился! Тут, видно, ошибка. Не тебя ли он ищет, магистр? Я вижу, на нем одежда бедняка, но в ней нет ничего монашеского. А коль ты знаешь, что он монах, значит, это наверняка твой родственник и пришел к тебе.

— Я, — вмешался сазавский монах, — ищу магистра отца Бруно, великого любителя ученых рассуждений и поборника добродетели, чтобы показать и вручить ему отреченные книги.

— Вот в чем дело! — воскликнул Космас и, забыв о своих оборванных гостях, двинулся к сазавскому монаху. — Где? Как? Что? Почему? — закричал он и, повернувшись спиной к магистру, принялся ощупывать сумку маленького монашка.

Между тем оба воина, старый язычник и беглый раб, стояли в дверях, подобно машкерам на празднике солнцеворота. Они не поняли, откуда вдруг у каноника взялась такая прыть и почему магистр воротит нос. Им было боязно, как бы этот строгий пан не выгнал их вон, но в то же время они не могли оторвать взгляда от замечательного зрелища, так как Космас словно спятил. При упоминании о свитках он весь загорелся.

— Присносвятой отец, — сказал монах, — вижу и признаю, что сан твой, видимо, не уступает сану святого магистра. Но прошу тебя, если только просьба моя не чрезмерна: оставь рукопись брату своему по святости и учености, ибо он — магистр.

— Кто бы он ни был, — сказал Космас, — я буду делать, что считаю нужным. Подай сюда рукопись!

— Я не могу допустить, — возразил Бруно, — и не допущу, чтобы творенье, отвергнутое Церковью и запрещенное, снова вошло в обиход.

— Ха-ха, Господи Иисусе Христе и вы, покровители страны нашей, блаженные мученики, читавшие на этом языке! И вы все, святые свидетели на Небесах, ведущие счет заслугам и преславным подвигам, совершаемым благодаря познаниям, полученным на этом языке, вы все, сладчайшие и пламенные сыны Церкви, с улыбкой и нежной снисходительностью лишь слегка отвратившиеся от творений старославянских! Жалкий магистр сей вознамерился вас поучать! Что он блеет? Где тут человеческий смысл? Что ему взбрело в голову?

— Я, право, не знаю, — заметил монашек, — но кажется мне, на эту речь и это письмо был наложен запрет во имя Бога Отца и Сына и Святого Духа.

«Чем эта забавная история кончится?» — думали старики, подходя все ближе и ближе к обоим спорящим, по мере того как ссора разгоралась и становилась все более бурной.

Замечая, что ему не хватает доводов, и услышав напоследок имя Шебиря, на которого Космас всегда охотно ссылался, Бруно очистил поле. Как только он исчез, каноник выставил за дверь и стариков. Оставшись наедине с монашком, он сказал:

— Когда я посягнул на твою сумку и ощупывал твой короткий плащик, я заметил, что у тебя под локтем не один свиток. Давай их сюда, голубчик! Давай сюда, пройдоха, давай, лукавый монах, хромых чертей, которых у вас там запрягают в плуг, как молодых волов!

В ответ на столь убедительное приглашение монах вынул из-под одежды пачку пергаментных листов и подал их декану со словами:

— О сударь мой, благодетель покинутых, великий ценитель художества словесного, дошла до слуха моего весть о твоих увлечениях, и не знал я покоя, пока не найду тебя и не отдам тебе то, что сейчас в твоих руках. Я — просто нищий и терплю во всем недостаток; отчего же не выменять мне предмет несъедобный на некую снедь? Говорят про тебя (мне один еврей передавал), что ты ищешь всего искусно написанного и даже за истории, случившиеся с простыми людьми, платишь хлебом. Вот и надеюсь я на какое-нибудь вознаграждение за то, что принес.

— Смотрите пожалуйста, — возразил Космас. — Разве ты не говорил, что принес это рукописание отцу Бруно? Уж не сатир ли ты какой, у которого в одних устах двойное дыхание и двойной голос?

— Пан мой, отец преподобный, — ответил монашек. — Тебе известно, что, когда человек в нужде, он говорит только полуправду. Я до сих пор не слыхал о святом отце Бруно ни словечка. А если назвал его, так только потому, что в разговоре ты нечаянно упомянул его имя. Не гневайся на эту мою уловку, ибо, как я догадался, она ведь не противна тебе. И клянусь посохом епископа, когда я сам обратился к нему, то как будто заметил на устах твоих улыбку… Позволь мне заключить отсюда и верить, что ты, как говорится, простер мне руку помощи.

— Э, — воскликнул Космас, — откуда ты это взял?

— Что? — спросил монах.

— Да «простер руку помощи», — сказал Космас и повторил это выражение еще трижды.

Монашек далеко не сразу сообразил, что Космас спрашивает не о самом предмете, а заинтересовался только оборотом. Так что Космас был вынужден назвать его ослом.