Том 1

Пока они рассуждали как быть, воин добрался до ворот и, еле дыша, едва пробормотал канониково имя. Он дрожал, раздираемый между надеждой и безнадежностью, и три приятеля стояли позади него, понурившись, полные тоски, как грешники, заслышавшие трубу архангела.

Привратник окинул их взглядом, не строгим и не особенно любопытным. Перед ним были какие-то неизвестные в лохмотьях, похожие на странников; он увидел обрубок руки у воина, увидел испитое лицо старого язычника и в простоте души решил, что это, наверное, паломники, побывавшие в каком-нибудь дивном месте, — может, даже в Святой земле. Он впустил их, приподняв легонько сутану, прошел с бедняками пять-шесть шагов, проводив их до крыльца. Так что на каждого путника пришлось больше шага, и им было чему радоваться. — Правда и то, что они шагов не считали, а скакали вперед, словно зайцы. Кто был первым, стал теперь последним. В таком порядке и вошли они к Космасу.

Каноник принял их страшно радушно. Усадить на лавку вдоль стен он их не усадил, куска ветчины в левую руку, а кружку в правую не дал, но кое-что выпить велел принести, да и необглоданная косточка тоже для них нашлась. Он кидал им остатки от своего обеда, и бедняги с превеликой ловкостью подхватывали их. А чтоб при этом не замирала живая речь, Космас стал всех по очереди расспрашивать — о жизни ихней и о том, что они слыхали от своих родных, от дядьев, от жен. Так в страхе Божием и провели время.

Так в страхе Божием пришли эти нищие и второй, и третий раз.

Но нужно сказать, в этом деле не все шло гладко: завелись у людей тех в капитульном доме два врага. Первый враг — магистр по имени Бруно, а другой — Космасова супруга пани Божетеха.

Чтоб было понятней и порядка ради, лучше расскажем сперва о Бруно.

За несколько лет до того Пражский капитул осиротел, и тем, кому это ведать надлежит, пришлось подумать о новом старшине капитула, пробсте. Нужен был человек ученый, благочестивый, приветливый, разумный и угодный всем партиям. А партий этих было в основном всего-навсего две: партия князя и партия епископа. Князь не хотел назначать в пражский костел строптивца и гордеца, и это мнение разделял также его брат. Но, сходясь действительно по-братски, они никак не могли прийти к согласию относительно лица, так как (говоря откровенно) оба были безмерные властолюбцы. Как обычно бывает, когда сойдутся двое одинаково требовательных, одинаково упорных, одинаково крутых, одинаково неуступчивых, и тут получилось, что не успеет один сказать да, как другой ему — нет. Ну, никак не могли договориться. Епископ в упрямстве своем опирался на мощь императора; он чувствовал себя имперским князем и откровенно давал понять, что не имеет никаких обязательств перед чешским государем. А князь не мог ему этого простить, следил за ним, не спуская глазки испытывал к нему не больше доверия, чем ворон к ворону.

И духовные лица, и вельможи, участвовавшие в борьбе за нового пробста, разделились между князем и епископом. Князь и его партия остановили свой выбор на священнике по имени Шебирь. Это был человек, лишенный всякого честолюбия: даже епископская митра меньше обрадовала бы его, чем какое-нибудь изящное сочинение. Он был с головой погружен в книги и ничего, кроме стихов, вина да огня в очаге, знать не хотел. Говорили, что пылкая страсть к рукописям заглушила в нем даже рвение церковное, что из-за страсти этой он потерял способность отличать взгляды канонические от сомнительных. Будто бы он с величайшим увлечением (помимо сочинений латинских и греческих) читал тайком писания старославянские, ценя их на вес золота. Он совершенно равнодушно относился к тому, какую занимать должность, и носил бы скуфью пробста с безразличием ученого. Такое презрение к власти и сану делало Шебиря (в глазах князя) весьма подходящим к должности этой. И поэтому князь старался обеспечить ему это звание.

Между тем выбор епископа пал на монаха по имени Бруно. Это был тщедушный человек, с пальцами, вечно испачканными в чернилах. Маленький, сморщенный, с черными глазками и еще более черными волосами. Старость не пометила головы его своей краской, но борода у него была с довольно сильной проседью. Подобно Шебирю, Бруно тоже был страстный книгочей. Все свое время тратил он на переписку латинских легенд, молитв и Священного Писания. Но от светских сочинений и старославянских текстов убегал, как черт от ладана.

Эти двое, то есть Шебирь и Бруно, которым по-настоящему надо бы крепко дружить, сделались по воле князя и епископов противниками. Разные наушники, льстивый сброд мелких пакостников втерлись между ними и нашептывали им всякие гадости. Вот самые умеренные:

— Знаешь, Шебирь, что Бруно про тебя говорит? Не знаешь? Так имей в виду: он называет тебя пьяницей!

— А тебе известно, Бруно, что про тебя Шебирь сказал? Вот на, слушай. Ты, говорит, отпетый мерзавец и, читая, заикаешься, а когда пишешь, так рука у тебя не сгибается, будто собачья лапа.

Живительно ли, что оба они отвернулись друг от друга и в конце концов друг друга возненавидели, как два петуха на одной навозной куче?