Том 10

Этот приговор меня ошеломил. Будь это сказано о Наполеоне, Сократе или Соломоне — я бы изумился не более, чем теперь. Я хорошо знал, что мой знакомый на редкость правдивый человек, знал и то, что судил о людях он всегда справедливо, — и уже ни минуты не сомневался, что мир пребывает в заблуждении относительно своего героя: он в самом деле дурак. Я с нетерпением ждал подходящей минуты, чтобы расспросить моего знакомого, как это ему, единственному из всех, удалось открыть эту тайну.

Удобный случай представился несколько дней спустя, и вот что я услышал:

«Около сорока лет назад я был преподавателем в военном училище в Вулвиче. Я присутствовал на экзаменах в одном из отделений, когда юный Скорсби поступал в училище. Мне было искренне жаль его: весь класс отвечал блестяще, а он — боже милостивый! — он не знал буквально ничего. Я видел, что он добрый, славный, простодушный юноша, — было просто больно смотреть на это невозмутимо спокойное, как у идола, лицо и слышать ответы, поистине чудовищные по глупости и невежеству. Я сочувствовал ему всей душой. Ведь на следующем экзамене он непременно провалится; и если я постараюсь по мере сил облегчить его участь, я сделаю доброе дело, которое никому не принесет вреда. Я тихонько поговорил с ним, и оказалось, что ему кое-что известно о Цезаре; и так как он не знал ничего другого, я взялся за дело и начал натаскивать и гонять его, как солдата на учениях, по тем вопросам, касающимся Цезаря, которые всегда задают в подобных случаях. Вы можете мне не поверить, но он с блеском выдержал экзамен! Он «выехал» на этой чисто поверхностной зубрежке и даже заслужил похвалу, в то время как другие, которые знали в тысячу раз больше, провалились. Благодаря какому-то невероятно счастливому случаю, — такой случай едва ли повторяется дважды в столетие, — ему не задали ни одного вопроса сверх тех немногих, по которым я его натаскал.

Это было поразительно. На всех экзаменах я дрожал за него, как мать за своего самого слабого ребенка, и каждый раз он каким-то чудом выпутывался.

Единственное, что должно было наконец разоблачить и убить его наповал, была математика. Я решил сделать все, чтобы смерть эта была для него как можно легче. Я натаскивал и гонял его снова и снова но одним и тем же вопросам, которые обычно в ходу у экзаменаторов, после чего предоставил его собственной участи. Так вот, сэр, постарайтесь постичь, что произошло: к моему ужасу, он получил первый приз! Мало того, его засыпали похвалами и поздравлениями.

На неделю я потерял сон. Совесть не давала мне покоя ни днем, ни ночью. То, что я сделал, я сделал из одного лишь милосердия, чтобы хоть немного облегчить участь бедного юноши. Мне и в голову не приходило, что это может привести к подобной нелепости. Я чувствовал себя таким же виноватым и несчастным, как Франкенштейн[145]. Я открыл перед этим тупицей блестящее будущее, полное ответственнейших обязанностей, — и теперь могло случиться только одно: при первом же испытании он полетит под откос вместе со всеми своими обязанностями.

В это время началась Крымская война. Разумеется, должна была начаться война, сказал я себе. Не то этот олух еще, пожалуй, мог бы умереть, прежде чем его выведут на чистую воду. Теперь следовало ждать землетрясения. И оно произошло. Когда это случилось, я едва удержался на ногах. Подумайте только, его произвели в капитаны и направили в один из полков действующей армии! Сколько достойных людей стареют на военной службе, прежде чем взберутся на такую высоту. Кто бы мог предвидеть, что бремя подобной ответственности возложат на столь юные и ненадежные плечи! Я бы еще кое-как перенес, если бы ему присвоили чин корнета, но капитана — это уж слишком! При одной мысли об этом меня бросало в жар.

И вот что я тогда сделал — я, для которого покой и бездействие были превыше всего. Я сказал себе: вся ответственность за это перед Англией лежит на мне, значит, я должен ехать с ним и по мере моих сил защищать от него Англию. Итак, я взял свои скудные сбережения — все, что удалось накопить за годы труда и строгой экономии, купил чин корнета в его полку, и мы отправились к месту военных действий.

А там — боже милосердный, это было ужасно! Много ли он совершил ошибок? Да он только и делал, что ошибался. Но, понимаете, никто не знал правды. Его принимали не за того, кем он был на самом деле, и каждое его действие неизбежно получало совсем иное истолкование. Самые нелепые из ого ошибок казались находками вдохновенного гения. Вот честное слово! От самой невинной мог бы заплакать любой здравомыслящий человек; и я действительно плакал и возмущался в душе, и приходил в ярость. Особенно меня удручало, что каждая его новая глупость лишь упрочивала его репутацию. Я говорил себе: он заберется так высоко, что, когда истина наконец откроется, людям покажется, что само солнце низверглось с небес.