Том 10. Аббат

Придя в ярость от острой боли и обиды, сокольничий вскочил, и хотя глаза его слезились так сильно, что он решительно ничего не видел, тем не менее он тотчас же схватился бы врукопашную со своим дерзким оскорбителем, если бы не Роланд Грейм, который, выступив в не свойственной ему роли проповедника благоразумия и миротворца, бросился между ними, умоляя Вудкока успокоиться.

— Ты не знаешь, с кем имеешь дело, — сказал он. — А ты, — обратился он к посланцу, который стоял на том же месте, презрительно смеясь над яростью Адама, — уходи поскорее, кто бы ты ни был; если ты действительно то лицо, за кого я тебя принимаю, то ты отлично понимаешь, что есть серьезные причины, почему тебе обязательно нужно уйти.

— Вот сейчас ты попал в точку, остролист, — сказал молодой щеголь, — хотя, по-видимому, посылал стрелу наудачу. Хозяин, поставь этому йомену полгаллона французского, чтобы он мог избавиться от боли в глазах, и вот тебе за него французская крона.

С этими словами он бросил на стол монету и быстрым, но уверенным шагом направился к выходу, спокойно поглядывая направо и налево; по пути он щелкнул пальцами перед носом у нескольких горожан, которые, объявив, что это позор — терпеть наглые речи и заносчивое поведение защитников папы, старались нащупать рукоятки своих клинков, как нарочно, в этот момент запутавшиеся в складках их плащей. Но поскольку их противник удалился раньше, чем кто-нибудь из них успел добраться до своего оружия, они сочли уже излишним обнажать клинки и ограничились обменом реплик по поводу случившегося. Один высказался в том смысле, что это вопиющее самоуправство — бить ни в чем не повинного человека по лицу, когда он всего лишь хотел спеть балладу про вавилонскую блудницу, и что если так пойдет дальше и сторонникам папы будет позволено безобразничать даже на наших постоялых дворах, то скоро бритоголовые сядут нам снова на шею.

— Надо бы мэру смотреть за этим, — сказал другой. — При нем должно быть пять-шесть вооруженных добровольцев, которые обязаны прибегать по первому свистку и давать хорошую взбучку таким вот щеголям. Потому что, видишь ли, дружище Лаглезер, не подобает нам с тобой, степенным домохозяевам, ввязываться в ссоры с бессовестными слугами и нахальными пажами знатных господ, сызмала приученными только то и делать, что проливать кровь да богохульствовать.

— Вот потому-то, дружище, — сказал Лаглезер, — я и отделал бы этого юнца так, чтобы небу стало жарко, если бы смог вовремя достать мой испанский клинок. Но прежде чем я успел повернуть пояс, этого молодца и след простыл.

— Ладно, — промолвил третий, — пусть убирается ко всем чертям, а нас упаси боже от таких передряг. Мой совет, друзья, давайте заплатим за угощение и разойдемся тихонько по домам, потому что с башни святого Эгидия уже дают сигнал гасить огни, а ночью ходить по улицам опасно.

Порешив на этом, добрые горожане надели плащи и приготовились уходить, а тот, кто, видимо, был самым бойким из них троих, положил руку на свой клинок под названием «Андреа Феррара» и заметил, что «всем молодчикам, которые вздумают восхвалять папу на Хайгейтской улице в Эдинбурге, следовало бы раньше запастись мечом святого Петра для своей защиты».

Пока злоба горожан изливалась пустыми угрозами, Роланду Грейму пришлось сдерживать куда более серьезное негодование Адама Вудкока.

— Да полно, тебе, Адам, — говорил он, — ну, хлестнули тебя разочек по физиономии, так стоит ли поднимать из-за этого такой шум? Высморкайся, протри глаза, и тебе сразу будет легче.

— Клянусь светом божьим, которого я не вижу, — сказал Адам Вудкок, — ты не был мне настоящим другом, молодой человек, не принял моей стороны в ссоре, хотя я был совершенно прав, и не дал мне самому постоять за себя.

— Стыдись, Адам Вудкок, — возразил юноша, который решил теперь взять свое, став в свою очередь проповедником добропорядочного поведения и миролюбия. — Стыдись! Как можешь ты так говорить? Ведь тебя послали со мной, чтобы ты оберегал мою неопытность от всяких ловушек.

— Повесить бы тебя с твоей неопытностью, и делу конец, желаю тебе этого от всей души, — сказал Адам, который начал смекать, к чему клонится это увещевание.

— А ты, вместо того, чтобы сидеть тут передо мной примером рассудительности и воздержания, как подобает сокольничему сэра Хэлберта Глендининга, выдул бог весть сколько фляг эля, не считая галлона вина и полной меры бренди.

— Это был совсем небольшой полгаллоновый жбанчик, — сказал бедняга Адам, который, ввиду сознания собственной невоздержанности, мог теперь воевать только с оборонительных позиций.