Том 10. Адам – первый человек. Первая книга рассказов. Рассказы. Статьи

«Дитяка хце!» (Ребенок хочет!); «Тшимайся, дитяка, тшимайся!» (Держись, ребенок, держись!). Вот те два главных, определяющих положения, которых всегда и неукоснительно придерживался в отношении меня Ада. Он верил в меня безраздельно, безоговорочно, всегда подбадривал и был на моей стороне во всех случаях жизни. И когда я трех-четырехлетний купался в саманных ямах и к ужасу бабушек мог явиться домой нагишом, потому что прежде, чем прыгнуть в яму, я снимал свои короткие штанишки, почему-то всегда болтавшиеся на одной помочи. И потом, когда меня отдали в школу и первые четыре года обучения, мягко скажем, я не блистал успехами, а в более старших классах вообще стал позором семьи, чем и прославился даже в педагогическом мире. И когда вместо того, чтобы, как все приличные дети, поступить в институт, я поступил на завод железо-бетонных конструкций по специальности «хватай больше – кидай дальше». И когда я пошел служить в армию и из-за своего нерадения и вспыльчивого характера как следует познакомился с гауптвахтой, даже с одиночной камерой. И когда вдруг, на удивление всем моим бывшим учителям, всем родным и знакомым, всем, кроме Ады, я оказался студентом Московского университета.

Ада торжествовал, его синие глаза блистали, а все остальные недоумевали или говорили от всей души: «Дуракам везет», или «Наглость – второе счастье», или «Этот везде протырится».

Мне мало чего жаль в прошедшей жизни. Но, конечно, обидно, что мой Ада не увидел, как я «протырился» в московские профессора, притом еще вполне молодым человеком, слегка за тридцать.

С младенчества Ада вселял в меня надежду на мои будущие успехи. Он всегда играл со мною на повышение. И у меня нет сомнений, что эта его игра (а Белый Адась был крупный игрок) очень помогала и помогла мне в жизни.

Ада никогда не читал мне нравоучений. Всегда прощал мои шалости и ошибки. Но в то же время он никогда не ласкал меня, даже не гладил по голове. Ада всегда относился ко мне как к ровне, и я всегда чувствовал его абсолютную веру в меня, его готовность положить за меня даже жизнь и то удивительное равноправие между нами, которое раз и навсегда учредил Ада. Наверное, с точки зрения элементарной педагогики он был плохой воспитатель, а по мне – в самый раз. Наверняка, не будь Ады, я вырос бы совсем другим человеком.

* * *

Простите великодушно.

Сегодня перечитал написанное и впал в смятение: зачем это я подарил какому-то археологу моих бабушек, моего незабвенного деда Адама? Только из-за того, чтобы читающие не поняли, что я – это я? Только из-за какой-то сомнительной застенчивости? Из-за того, чтобы отдать дань литературным условностям? Я, автор, спрятался за спину вымышленного героя археолога?

Получается так.

Да, я имею представление о работе археологов.

Да, я бывал в греческом, а можно сказать, в македонском порту Кавала, в его Археологическом музее; я даже купил там боевой шлем времен Александра Македонского – точнее, его крохотную серебряную копию, не больше грецкого ореха. Этот шлем и сейчас стоит на моем письменном столе.

Да, я бывал в Филиппах и сидел на вершине древнего амфитеатра.

Да, я бродил в апельсиновых рощах между Филиппами и Кавалой, где промелькнула впервые сама возможность моей будущей жизни. Все это так.

Но теперь, чтобы не переписывать написанное, считайте, что я – это я, а археолог – условность, которая вполне может уступить мне место, была бы моя воля.

Воля моя на то есть. И пусть с этой минуты археолог станет лишь литературным приемом и вернет мне раз и навсегда и Бабук, и тетю Нюсю, и тетю Мотю, и тетю Клаву, и моего деда Адама, и вообще все мое детство, отрочество, юность. А старостью я поделюсь с моим двойником-археологом щедро. Ее теперь у меня и на двоих хватит!

XXXVIII

Хороший напиток абрикосовая ракия, хоть и крепче водки, но такой ароматный, что и закусывать не надо. Тем более что я три часа провел в застолье. Теплынь в Филиппах, красота, а у нас в Москве дождь со снегом и темень. Эта вечная темень, когда полгода проходят в ночи, а на белый день выпадают считанные часы. Я был благодарен судьбе за то, что она подарила мне нечаянную радость побывать в Греции, а точнее, вот здесь, между Кавалой и Филиппами, где в апельсиновой роще однажды промелькнул и завязался в клубок сам шанс моего появления на свет Божий.

Не знаю, кто как, а я мало думаю. Не назовешь ведь размышлениями: «А не поесть бы?», «А не позвонить ли Даше?», «А погода поворачивает на зиму», «Симпатичный человек этот Коля», «Когда же, наконец, будут гранки?» и так далее, и тому подобное, – все то, что не зря принято писать сокращенно: и т. д., и т. п. Это я к тому, что очень редко вылезаю из скорлупы текучки и поднимаю голову к небу, не только в прямом, но и в переносном значении этих слов.