Том 10. Преображение России

— Ну и заведующий хозяйством наш новый! Накажи меня бог, это тоже какой-то шут гороховый. Говорит с тобой, а сам все штаны подтягивает! Я уж ему посоветовал купить подтяжки — новейшее изобретение человеческого ума. «А то что же вы, — говорю, — Европу и Америку удивить хотите, а штаны с вас падают? Падшими штанами Америки не удивишь…» Накажи меня бог, если это не форменный осел!

Однако Гусликов как завел это с первого же дня своей службы в дружине, так заведенного и держался: придя утром в казарму, не уходил из нее целый день до вечера, обедая вместе с писарями. Главной заботой его были мастерские, где этот, по-своему все-таки деятельный человек сам хватался за все инструменты и что-то такое мастерил около станков. Возможно, что из него действительно вышел бы неплохой механик, если бы не вышел плохой военный. Оказалось, что он с увлечением может чинить и дамские ботинки, но объяснялось это тем, что с ним вместе жили здесь, в Севастополе, жена и две взрослых дочери.

Знакомить с ними Гусликов и потащил Ливенцева, когда он вечером как-то зашел в оружейную мастерскую поправить что-то в своем револьвере.

Гусликов оказался как раз там и действовал напильником над какою-то железкой. Увидев Ливенцева, он тут же засыпал его проектами выделки иода, безопасного тральщика и, кажется, даже неизносимых солдатских сапог, потому что весьма пространно начал толковать ему что-то о флотской и елецкой коже.

— На фронт пойдем если с вами, заказывайте себе сапоги тогда из елецкой кожи, а не из флотской. Флотскую вытяжку вам могут и за тринадцать рублей поставить, только разве можно флотскую выделку с елецкой сравнить? За елецкие сапоги вы восемнадцать заплатите, дешевле вам не сделают, так зато же насчет воды с елецким товаром вы будете спокойны, а уж флотский…

— Вот тебе раз! Кажется, должно быть именно наоборот, — перебил его Ливенцев. — Флотский не должен бы воды пропускать, иначе какой же он флотский? А елецкий — сухопутный, елецкий уж пусть, так и быть, пропускает…

— Нет-с, этого не должно быть, чтобы елецкий пропускал воду, разумеется, если только он хорошо прожирован. Я вот свои сапожонки восемнадцать лет назад заказывал, — правда, несколько лет я их не носил, когда в отставке был… Жировать тоже надо знать, чем именно, а то она, елецкая юфть, плохого жиру тоже не любит… Тогда меня возьмите с собой, когда сапоги себе на фронт будете заказывать, потому что вы, раз вы этого не знаете, елецкой юфти от флотской ни за что по виду не отличите, а сапожник вас, конечно, надует.

Такая осведомленность в сапожном товаре и такая заботливость со стороны этого нового заведующего хозяйством об его будущих сапогах привела Ливенцева к тому, что он не отказался пойти с ним вместе к нему на квартиру, познакомиться с его женой и дочерьми.

Бывают семьи, в которых все торчит и ершится и идет вразброд, как непричесанные вихры на голове забияки, уличного мальчишки. Оно и не то чтобы все в этой семье были между собою на ножах, — совсем нет, но ссорятся в ней очень быстро, с двух-трех слов; потом, правда, начинают вдруг говорить как ни в чем не бывало, вместе чему-нибудь обрадуются, вместе даже и сделают что-нибудь, но чуть что, — сейчас же крик, и что-нибудь летит в стену, и хлопает, как ружейный выстрел, дверь, и звякает разбитое стекло, и потом все сидят по разным углам и дуются.

Вот такая именно семья была и у Гусликова.

Когда денщик отворил им дверь, а это было уже в сумерки, из освещенной комнаты в темную переднюю выглянула лохматая женская голова, равнодушно сказала:

— Папка пришел, — и скрылась.

Гусликов бормотнул Ливенцеву:

— Вот это — Фомка.

И тут же спросил денщика:

— А Яшка дома?

— Так точно, дома, — деловито отозвался денщик.

И когда вошел Ливенцев в небольшую гостиную, он увидел двух девиц в разных углах ее, — одна быстро листала книгу, чтобы посмотреть, каков конец ее, другая что-то строчила на машинке.

— Вот эта — Фомка, а та — Яшка, — кивнул на вторую Гусликов.

Увидев Ливенцева, Фомка бросила книжку в угол, вскрикнула: «Ну, папка, это черт знает что!» — и выбежала из комнаты, а Яшка встала из-за машинки, протянула Ливенцеву руку и сказала:

— Папа как звал нас маленькими, так и теперь зовет, — и очень ласково улыбнулась.

Сам же Гусликов, суетясь, по обыкновению, и поддергивая шаровары, говорил с чувством:

— Мечта!.. Мечта жизни была иметь двух сыновей — Фомку и Яшку, а не таких ослиц! Теперь они бы уж подпоручиками были оба, жалованья бы получали по полтораста в месяц…

— Вот поступим в сестры милосердия, и мы будем жалованье получать, — сказала Яшка, а Гусликов подхватил, обращаясь к Ливенцеву:

— Ах, с каким я сегодня симпомпончиком-сестрой из второго госпиталя познакомился, — пальчики оближешь!

Тут из другой комнаты выскочила взбившая себе наскоро прическу Фомка, бойко сунула руку Ливенцеву и накинулась на отца:

— А-а, так ты опять симпомпончиков заводишь! Хорошо, вот мать придет, я ей непременно скажу!

— Не говори! — умоляюще поглядел на нее Гусликов.

— Скажу! — и ногой топнула.

— Я ведь только познакомился, больше ничего, дура ты!