Том 10. Преображение России

— Учиться… а зачем?.. Разве не все равно, что учиться, что не учиться? И чему я такому могла бы научиться? Зубы рвать? Благодарю покорно! Мне один зуб тоже вытащили… вот! — тут она подняла губу и, как самому близкому человеку, показала ему, какого именно зуба у нее не хватает. — А зуб этот можно было отлично замазать этой самой штуковинкой, «пломбой»… И я бы не проклинала зубной врачихи.

— Как будто, кроме этой зубной, профессии никакой и нет? — улыбнулся Ливенцев. — Вы бы пошли по своему призванию.

— А какое же у меня призвание? — удивленно глянула Еля. — Решительно никакого нет у меня призвания. Я — без призвания. А кроме того… кроме того, у меня ведь совершенно растоптанная душа!

И опять появилась у нее та самая, вчерашняя понурость, и Ливенцев сказал шутливо:

— Ну вот, — кто это вам успел уже растоптать душу? Вы еще ребенок, у вас…

— Еще и души нет! — закончила за него и в тон ему Еля. — И вообще, есть ли у женщины душа — это находится у мужчин под большим сомнением.

— Вот как вы нас трактуете! — улыбнулся Ливенцев.

— Однако скажите мне, кто выдумал вот этот самый сестризм? — провела она пальцем по своему кресту.

— Насколько я знаю, в нашей армии до севастопольской кампании его не было…

— А-а! После севастопольской кампании пошли всякие реформы, и это у нас тоже, значит, была реформа?.. А милосердие тут при чем? Ни у кого из сестер, сколько я их видела, никакого милосердия ни к кому нет, а просто… у одних — служба: надо же где-нибудь жалованье получать, а у других — еще проще и еще хуже… Достаточно сказать, что все актрисы без ангажемента в сестры пошли… Я еще и так где-то читала, что вот, дескать, война — это, конечно, зло, но зато какой взрыв добра, — так и написал кто-то: «взрыв добра!» — она порождает вот этот самый сестризм! Что вот, подобно там каким-то лейкоцитам, как они к ране в теле сбегаются со всех сторон и начинают ее, рану эту, затягивать, так и белые сестры милосердия мчатся отовсюду залечивать раны войны… Че-пу-ха злостная! Эти белые сестры, подумаешь, дуры, что ли? И как будто от них действительно какая-нибудь польза! Все, что они делают, — пустяки это все!.. А Вейнингер на этом самом сестризме споткнулся и брякнулся в грязь носом! Что он там написал о сестрах милосердия!.. Эх! Маль-чиш-ка!.. А Достоевский какую чушь писал о войне! «В иное время трешницы не выпросишь, а во время войны пожертвования так и льются рекой…»^* Почему он так писал? Разве он не знал, что эти пожертвования — капля в море, а вой-на-а…

— Постойте-ка! Вы такая маленькая — и так расправляетесь с разными большими людьми! — удивился Ливенцев. — Это вы чьи-нибудь чужие слова повторяете?

— Почему чужие? — посмотрела она на него, нахмурясь. — Я, по-вашему, совсем не умею ни капельки думать? И ничего не умею видеть?.. Нет, я отлично вижу и знаю, как Мане Квецинской хочется найти себе мужа. Только прочного мужа, понимаете, настоящего, а не кого-нибудь… Ведь она не-кра-си-ва, бедняжка, и вот ей хочется взять чем-нибудь другим… Вдруг он ей скажет: «Ты меня выходила! Ты меня спасла! Ты меня воскресила к жизни… Без тебя я бы погиб!..» И вдруг он женится. И потом он будет ей всю жизнь покупать шляпки по сезону и ребят ее нянчить…

— Однако вы — язвочка! — покачал головою Ливенцев.

— Я не люблю, когда притворяются.

— Будто вы сами никогда не притворяетесь?

— Всегда!.. Я не досказала, вы меня перебили… Я не люблю, когда притворяются и всякий расчет свой за какой-то там подвиг выдают! Охотник, когда в болоте охотится, он тоже во всякой грязи побывает. Так ведь это же принималось во внимание, на то у него высокие сапоги. Придет домой, снимет, а чистые ботинки наденет. Зато же он дичь принесет…

— Что и требовалось доказать! — усмехнулся Ливенцев.

— Так только наш учитель математики говорил.

— Я тоже был учителем математики.

— Вот ка-ак! — весьма разочарованно протянула Еля.

— Вижу, что мне не следовало сознаваться в этом, но-о… что делать: истина для меня дороже даже Платона… Знаете вы, конечно, кто был Платон?.. Не понимаю я только одного: как вы, с таким здравым взглядом на этот самый сестризм, все-таки сестра?

— Я очень добивалась быть именно сестрою… Почему? Я вам уже сказала почему: потому что полковник Ревашов теперь на фронте.

— Но ведь в том же полку и ваш отец врачом… Теперь я кое-что понимаю.

— Что вы понимаете?.. Не-ет! — покачала головой Еля. — Нет, вы не понимаете! Полковник Ревашов… может быть, он уже генерал теперь; я не всегда газеты читаю… это тот самый человек, который растоптал мою душу.

— А-а!..

Ливенцев посмотрел на нее пристально, но у нее были только грустные, а не возмущенные глаза; они округлели, стали больше, заметнее на ее лице, даже половину всего этого небольшого лица заняли теперь глаза, но глаза сосредоточенно-грустные.

Перевалившее за полдень солнце било теперь в верхнюю часть окна, под которым сидела Еля, и Ливенцев замечал, как мелко дергались ее полные, почти детские губы, но тоска глаз была сухая.

— Он, этот Ревашов, несомненно как-то обидел вас? — с усилием спросил Ливенцев.