— Как-то? Почему «как-то»?.. Это всем известно, как именно! — подбросила вдруг голову Еля.
— Допустим, что известно и мне… — сказал Ливенцев, но почему-то сказал это с трудом.
Он сам себя ловил на том, что предпочел бы этого не знать; что если бы не было совсем какого-то полковника Ревашова у этой странной маленькой сестры, то ему было бы гораздо приятнее сидеть у нее за столом, делать вид, что нравятся мучнистые дешевые конфеты и жидкий чай, смотреть ей в капризно меняющие выражение глаза и слушать какие-то с чужих слов, а не ее собственные, конечно, рассуждения о сестризме.
— Допустим, что знаю и я, как растоптана ваша душа этим… боюсь ошибиться в чине и потому скажу — генералом. Но все-таки — он на фронте, вы здесь. Если вы даже задались целью найти его, чтобы сказать ему: «Ты — негодяй и подлец!», то… как же все-таки могли бы вы это сделать?
— Я чтобы сказала ему: «Негодяй и подлец!»?.. Почему? — очень удивилась Еля.
— А что еще хотите вы сказать ему? — удивился теперь уже Ливенцев.
— Я? Я просто хотела бы поступить отсюда в санитарный поезд… в санитарный поезд, который эвакуирует раненых с фронта в тыловые лазареты. Может быть, тогда…
Она запнулась было, лицо ее вдруг стало растерянным, губы дернулись, но, оправившись, она закончила:
— Может быть, будет ранен полковник Ревашов… вот так, например, как брат Мани Квецинской, осколком шрапнели в левую руку… и пусть даже контузия правого бока… а я тогда…
— Ах вы, Ярославна, Ярославна! — улыбнулся Ливенцев и покачал головой. — И тогда вы омочите бебрян рукав в Каяле-реке и утрете своему князю глубокие раны на теле?
— Не глубокие, нет!.. Я совсем не хочу, чтобы они были глубокие! — вдруг топнула ногой и закусила губу Еля.
— Так! Вы не хотите, чтобы глубокие… Но почему же вы… почему вы мне говорите все это? Вы не считаете меня, значит, ни… как бы это сказать?.. Вообще я ни в какое сравнение не могу идти с этим вашим генералом, в свое время растоптавшим вам душу? — с какою-то даже ему самому незнакомой искренней горечью спросил Ливенцев.
И Еля поднялась со стула, поглядела на него вбок, совсем по-взрослому, и ответила:
— Что же, вы меня за дуру принимаете? Будто я могу думать, что у вас нет своей сестры милосердия?
Это было сказано таким тоном и так смотрела в это время Еля, что Ливенцев звонко расхохотался.
Потом он поднялся, сказал:
— Ну, Еля, вы устали от дежурства, — отдыхайте, а я уж пойду.
Она не останавливала его, но глядела на него исподлобья очень почему-то серьезно, почти обиженно, а когда он уходил, сказала:
— Вы все-таки заходите к нам как-нибудь. Если меня не будет, то Маня… Она — умная. Она не будет вам говорить того, чего не надо… Зайдете? Обещайте!
Ливенцев обещал.
10 марта звонили во все колокола и служили молебны в церквах: Перемышль сдался.
Правда, слухи о взятии этой крепости появлялись часто, но теперь уже официально сообщалось, что генерал Кусманек, комендант Перемышля, согласился на сдачу без всяких условий, и армия, осаждавшая Перемышль, освобождалась, таким образом, «для борьбы с коварным и сильным врагом на других участках борьбы».
Но главное, что поражало воображение при этом, это огромный гарнизон крепости, взятый в плен: сто двадцать тысяч человек, — целое войско! — из них девять генералов и две с половиной тысячи офицеров.
Заколыхались всюду на улицах флаги, как в царские дни, как в недавний приезд царя, да это и был, конечно, царский праздник, — праздник того, кто был одним из зачинателей ужаснейшей бойни и хладнокровно, и планомерно, и всеми средствами проводил ее, выйдя уже из своего царскосельского покоя и появляясь то в Зачорохском крае, в Саракамыше, то в Севастополе, то в Гельсингфорсе, везде принимая однообразные парады бесчисленных «молодцов», «орлов» и «братцев», отправляемых на убой.
В телеграммах сообщалось, что теперь был он в ставке верховного главнокомандующего, где «радостная весть о победе застала верховного вождя русской земли, и в общей молитве благодарения богу сил и правды слились и царь и полководец его со своими сподвижниками».
Если молились в ставке, то должны были молиться и в Петрограде, и в Москве, причем сообщалось в телеграммах, что «в рабочих районах известие о взятии Перемышля было встречено рабочим населением не менее радостно, чем в центральных частях столицы».
Зашевелились славянские организации, и вновь и вновь заговорили на разрешенных манифестациях о священных общеславянских задачах, о великих последствиях для славянства этой войны, о близости решения русских задач в Дарданеллах и о православном кресте на святой Софии.
В то же время где-то в конце телеграмм мелким шрифтом сообщалось, что «под августейшим председательством великой княгини Марии Павловны состоялось совещание для обсуждения мер против участившихся за последнее время пожаров на фабриках и заводах, преимущественно изготовляющих предметы военного снаряжения».