Том 10. Преображение России

В дружине же страшное известие о скором выступлении на фронт произвело переполох среди офицеров. Даже веселый обыкновенно Кароли глядел на Ливенцева пустыми, выпитыми до дна черными глазами, как приговоренный к смертной казни, и говорил глухо:

— Не спал сегодня всю ночь. Написал духовное завещание… Э-эх! Пропала жизнь!.. А будто совсем еще и не жил, — в печенку, в селезенку всех этих окаянных Вильгельмов, сколько их есть!.. Но уж, накажи меня бог… если после этой войны не полетят с них короны, то… то полетят они вместе с их головами, накажи меня бог!

— Свирепеете? — улыбнулся ему Ливенцев.

— Рассвирепел! — мрачно ответил Кароли.

Пернатый как-то совершенно неестественно осунулся и похудел за одни сутки и бормотал:

— Отцы мои хорошие, успехов вам и удач… и крестов георгиевских побольше, а я уж, должно быть, опять в отставку: все у меня точно отнялось внутри… и сердце тоже.

Подполковник Эльш, который в последнее время был очень сосредоточен и молчалив, теперь, к удивлению Ливенцева, приосанился несколько и даже заговорил:

— Я уж, конечно, должен буду в лазарет лечь. А то это на дому леченье — оно мало достигает цели.

Кажется, он даже готов уже был простить ту, от которой заболел и которая назвалась румынкой.

Прежде он говорил о ней, скрежеща:

— Вешать таких кверху ногами надо!.. Ру-мын-ка!.. Такая же она румынка, как я — зулус!.. «У нас, говорит, по два раза в год виноград бывает!» — «Это где же у вас?» — «В Румынии». — «А в каком же месте?» — «Да в городе в Кишиневе!» У-ух, я бы ее сам повесил!

Теперь он сказал как-то:

— А румынка опять шляется, я ее на Приморском видал… — и сказал это без всякой злости.

Переведенов, так ликовавший, когда получил, с уходом Мазанки, роту, теперь вдруг уверенно убеждал Урфалова, что перед отправкой нагонят в дружину врачей и будут те браковать каждого, кто не годен.

— Потому что как же иначе? А то наберут калечь всякую и вот просим покорно на фронт! А там что же — возиться с калечью будут? Там раненых хватит, чтобы возиться… На кой черт, скажут, набрали всякую сволочь? Вот!

Даже и Урфалов, всегда восточно-спокойный и рассудительный, начал что-то покряхтывать и припадать на левую ногу, и вдруг оказалось, что он знает турецкий язык и уже заходил в штаб крепости справляться, не нужно ли там переводчика, хотя и на меньшее жалованье, чем триста рублей.

А рыжебородый Шнайдеров, так ревностно стучавший в головы ратников обязанностями дворцовых часовых и правилами зари с церемонией, теперь задумался над своим будущим, и задумался до того, что уж не отвечал ни на чьи вопросы и глядел дико.

— Ишь Метелкин-то наш! Симулирует психическое расстройство! — удивлялся ему Кароли.

Заскучал Татаринов и совершенно перестал улыбаться, а в бумагах в два-три дня завел такую неразбериху, что на него накричал Добычин.

Зауряды Значков и Легонько, всегда державшиеся вместе и жившие в одной комнате, ходили уже по магазинам и покупали корзины, походные койки и прочие дорожные вещи, больше всего ценя в них выносливость и прочность, но и они, самые молодые в дружине, отнюдь не горели боевым огнем, как горел им тот белокурый прапорщик Бахчисарайского полка, фамилии которого не знал, но которого вспоминал Ливенцев.

Гусликов не падал духом, он был так же непоседлив, как всегда, но Фомка и Яшка, как-то встреченные Ливенцевым на улице, проболтались ему, что их отец начал уже хлопотать о переводе в 514-ю дружину, где он, конечно, не будет уж заведующим хозяйством, потому что там крепко держится этого места один подполковник с самого начала войны.

— Присосался, как пиявка, — не оторвешь! — сказала Фомка.

— А в ротные командиры идти — понижение, и содержание гораздо меньше, — сказала Яшка.

Из этого понял Ливенцев, что Гусликов каким-то образом тоже думает отвертеться от похода и всяких случайностей боевой жизни, но каким именно — не мог представить.

Хмуро глядели и вяло двигались ратники даже и не старых годов службы… и, однако, среди общего этого уныния, охватившего дружину, мелькали два преувеличенно радостных лица.

«Охотник за черепами», Демка Лабунский, снова появился в дружине, бросив своего позолотчика-отца теперь уж окончательно. Но он появился не один: с ним пришел еще мальчуган его лет, Васька Котов, круглоликий, вечно улыбающийся, с сияющими, как звезды, серыми глазами.

— Вот тебе на! — сказал Ливенцев, увидя их в Дружине. — Был один охотник за черепами, теперь уж два! Ты что, размножился почкованием, Демка?

Демка кивнул ему головой, как хорошему знакомому, и отозвался:

— Обманули меня тогда, что на войну пароход идет, а он и вовсе в Мариуполь. Теперь не обманете!

— А этого грешника ты соблазнил бежать? — кивнул Ливенцев на Ваську.

— Ого! Я!.. Он уж из пулемета стрелять знает!.. Он еще раньше моего бежал!

— Вот вы какие кровожадные! — и похлопал по спине Демку Ливенцев. — Все равно, ребята, не возьмут вас, оставят.

— Ну да, оставят! Мы и на буферах доедем! — сказал теперь уже Васька и до того нестерпимо засиял своими звездами, хоть зажмурься.