Том 10. Преображение России

Спешно подсчитали раненых, чтобы отправить командой вниз, в деревню: в обоих взводах оказалось их двадцать шесть человек. Проворно начали рыть окопы в черноземе, который был глубок даже и здесь, на горе, потому что рачительно распахивалась и удобрялась веками до войны даже гора эта, как и все высоты кругом. Два пулемета устроили в австрийском окопе, два отправили Аксютину, но с тем, чтобы он их немедленно вернул, если к нему подойдет другая пулеметная команда.

Когда же пошли снимать проволоку с кольев и прежде всего сняли труп прапорщика Малинки, убитого честно пулей в лоб над переносьем, то увидели, как безжалостно было разодрано колючками проволоки его лицо, ставшее совершенно неузнаваемым: глубокие разрезы, как ножом, запекшиеся сгустки крови, выдавленный глаз…

Курбакин, который снимал его, по-своему горласто говорил другим:

— Во-от, братцы, кого мать-то родная не узнает!

Другие качали головами, столпясь:

— И почему же это так могло?

— Как почему могло? — входил уже в раж Курбакин. — Да он же когда на этую проволоку упал, я с ним рядом находился и всю эту картину видел до точки… А тут ротный наш вперед рванулся с криком своим да на него с ногами вскочил, — махнул через… Вот! Вот как это дело было!.. Ну, а за ротным уж другие пошли на него сигать… Его если раздеть — осмотреть, ни одной кости в целости не найдешь, все размолотили.

Ливенцев подходил в это время наблюдать за работой. Он расслышал, что горланил Курбакин. И только теперь вспомнил он, что было так слабо отмечено где-то в разгоряченном мозгу, что действительно, подпрыгнув с земли, чтобы перескочить через проволоку, он наступил на что-то мягкое, рыжее, на какую-то шинель, брошенную на заграждение, как когда-то, еще в первый год войны, — читал он в газетах, — казаки генерала Келлера бросали на проволоку свои черкески и овладели окопом.

— Неужели я это сделал первый? — прошептал ошеломленно Ливенцев, боясь подойти ближе к трупу Малинки.

Но тут грохнуло далеко со стороны австрийских позиций, пронеслась, мяукая и лязгая, не очень высоко над ним шрапнель и разорвалась шагах в тридцати, подкрасив розовым туман.

— Скорей, скорей, ребята! — закричал Ливенцев. — Сейчас они пойдут в контратаку!

Глава одиннадцатая

В господском доме, в штабе полка хозяйственно устраивались, как будто рассчитывали пробыть тут по крайней мере с месяц, Ваня Сыромолотов и прапорщик Шаповалов, по внешнему виду как будто развинченный, вихлястый, но на самом деле очень слаженный малый, шутник, с поминутно подмигивающими черными глазами. Связь, налаженная им и со штабом дивизии, и с соседним кадомским полком, и с только что занятыми позициями своего полка, работала безукоризненно, и он, не то чтобы старавшийся не унывать ни при каких обстоятельствах, а просто неспособный унывать, между делом рассказывал Ване «самый свежий анекдот» о каком-то «мокром месте», когда бурей влетел взбешенный Ковалевский, ругая штаб корпуса еще от двери:

— Подлецы или идиоты? Или и то и другое? Убеждал, доказывал, приводил все резоны, какие можно на человеческом языке найти: необходимы понтоны! Дайте понтоны!.. А теперь вот сиди без артиллерии! Эх, ослы безмозглые!

— Два горных орудия переправились, Константин Петрович, — захотел успокоить его Ваня, но Ковалевский кивнул головой иронически:

— Благодарю вас! Два горных!.. А легкая батарея застряла! Шесть лошадей подохли — выбились из сил. Я уж послал туда учебную команду помогать артиллеристам. Может быть, как-нибудь на руках вытащат… Сейчас, понимаете, — сию минуту нужна там до зарезу артиллерия, — и я третьему батальону обещал, — и там ждут, понимаете? Ждут, потому что я обещал, и ничего не могут дождаться за целый день! А понтоны лежат и дожидаются Стрыпы! Сумасшествие! Абракадабра!.. Сейчас придут с высоты триста семьдесят двенадцать человек раненых из десятой роты, — я их обогнал, когда сюда ехал… На горе есть тяжело раненные… послать за ними санитаров. Прапорщика Малинку исключить из списков полка, — убит…

— Убит?

— Будут сегодня, конечно, еще убитые и раненые… А перевязочный пункт?

— Устраивает полковник Добычин с врачами…

— Распорядитесь, чтоб послали кухни с горячим на высоту триста семьдесят… Музыкантскую команду пусть нагрузят хлебом и пошлют туда же, — нам теперь не до музыки. А я буду сейчас говорить с начдивом насчет артиллерии… Пусть или дают нам понтоны, или посылают ее куда-нибудь в обход, где есть переправы, иначе и весь конский состав погибнет, и орудия увязнут, и людей мы измучаем… Эх, подлецы!

И он взялся за трубку телефона, но Ваня, переглянувшись с Шаповаловым, сказал осторожно и как бы между прочим:

— Подводы с хлебом еще не подошли. Кухонь тоже пока еще нет.

— Как так нет? Десятый час, и нет? Вы справлялись?

— Только что справлялся.

Ковалевский свирепо воззрился на Ваню, как будто он был штаб корпуса, потом махнул рукой:

— Тогда отставить и кухни и хлеб!.. Потом, после… Теперь нам нужнее всего артиллерия. Без артиллерии третий батальон все равно погибнет, и зачем ему тогда хлеб?