Том 11. Былое и думы. Часть 6-8

Около 1860 года распускаются наши цветы Минервы: двадцать лет отделяют их от махровых цветов. Салонные травиата и камелия принадлежали временам Николая. То были частично полковые девки, маркитантки большой зимней казармы. Они принадлежали его времени, как те генералы с витрины, которые вели войну со своими собственными солдатами. Крымская война прихлопнула этих генералов «с выставки», и «нигилизм» вытеснил несколько увядшие махровые цветы. Шум праздников, будуарная любовь, залы казино сменились академическими аудиториями, анатомическими залами, в которых барышни с увлечением изучали тайны природы.

Это уже не бунт, это революция. Это уже не страсти, не смутные порывы, это торжественное провозглашение прав женщины. Любовь отодвинута на третий, на четвертый план. Отдаются из принципа, совершают неверности из долга. Афродита удаляется, надувшись, со своим совсем голым оруженосцем, держащим колчан и стрелы. Наступило время Афины-Паллады, с ее копьем, как у Теруань де Мерикур, и совой, птицей мудрецов, сбоку.

Они проявляли страсть в общих вопросах. В частный же случай, в применение они вносили не больше увлечения, чем Леонтины[725], – может, еще меньше. Леонтины играют с огнем и часто загораются сами; тогда, вспыхнув, они бросаются в Сену, чтобы потушить пожар; увлеченные водоворотом прежде всяких рассуждений, они не имеют оружия против своего собственного сердца. Молодежь Минервы, наоборот, начинает с анализа; многое может случиться с этими учеными детьми, но ни одного сюрприза: они обладают теоретическими парашютами, они бросаются в реку с руководством о плавании в руках, и если они плывут против течения, то только потому, что сами желают этого.

Долго ли проплывут они с открытой книгой в руках? Не знаю; но что они оставят след, борозду – в этом нет сомнения. Самые недогадливые люди заметили их значение.

Наши отцы и дедушки отечества, наши графы и бургграфы забеспокоились. Они, относившиеся столь снисходительно, столь по-отечески к «прелестным шалуньям» (если только те не были супругами их сыновей), совсем по-иному взглянули на суровых нигилисток. Они разглядели за их очками неминуемую опасность для государства.

Пистолетный выстрел 4 апреля укрепил это убеждение, хотя никакой связи между фанатизмом восторженного юноши и серьезными занятиями этих барышень не было. Отцы отечества обратили внимание государя на этих молодых особ, которые изменили покрой и форму своего платья, сбросили кринолин и надели очки, а затем остригли себе волосы. Монарх, возмущенный тем, что они отступили от предписанной формы, выдал их на расправу старичкам.

Дело было немаловажное. Совет, сенат, синод, министры, штаб, архиереи и все другие полиции объединились для того, чтобы решительно пресечь зло. Прежде всего решили исключить молодых особ из высших учебных заведений и применить салический закон к университетам и к науке. Затем было приказано – под страхом быть арестованными свирепыми орангутангами из полиции и заключенными в карцер – носить кринолины, снять очки и в двадцать четыре часа отрастить себе волосы.

Святейший синод дал свое благословение и согласие, хотя византийский номоканон ничего не говорит о кринолинах и весьма определенно выступает против «языческого» обычая плести волосы. Полиция устремилась на охоту за нигилистками. Старички были убеждены, что они обеспечили жизнь императора от всех покушений до самых Елисейских Полей, но они забыли, что Елисейские Поля имеют свое земное представительство в Париже, с очень опасной Круглой площадью.

Эти чрезвычайные меры общественного спасения принесли величайшую пользу не архиереям и не отцам отечества, а юным нашим нигилисткам.

Им недоставало одного – отбросить театральную сторону, мундир, и развиваться во всю ширь и со всей свободой. Снять одежду, которой придавалось условно-партийное значение, – вещь нелегкая. Государство, со своей обычной грубостью, взяло это на себя, оставив вдобавок маленький ореол мученичества на их стриженых волосах.

Теперь избавившись от своего костюма, плывите в просторы, «nel largo oceano»[726].

* * *

Авторские переводы

R. Owen *

Chapitre I

Bientôt après mon arrivée à Londres en 1852 j’ai reçu une lettre de la part d’une dame – elle m’invitait de venir passer un couple de jours à sa ferme à Seven Oaks. Je fis sa connaissance à Nice en 1850 – elle connut et quitta notre famille avant les terribles orages. Je voulais moi-même la voir – je sympathisais avec le pli élégant de son esprit, qui1[727]

Chapitre II

R. Owen donna à un de ses articles le titre Essai de changer l'asyle des aliénés dans lequel nous vivons – en un monde rationnel.