Том 11. Былое и думы. Часть 6-8

Интересно было бы знать, откуда взялась в сердцах наших богатых, высокопоставленных дам эта жажда разгула, кутежа, это желание похвастать своим освобождением, пренебречь мнением, сбросить всякую вуаль, всякую маску; по какой лестнице полусвет поднялся до большого света, платонически введя в него свои нравы. Первые симптомы этого вторжения «камелизма» в салоны почти не переходят за пределы 1840 года. Но перемена эта была так внезапна, что произошла еще при жизни матерей и бабушек наших героинь, влачивших безмолвно свое существование в патриархальной покорности; недоступные и чистосердечные, они довольствовались до пятидесяти лет, и то лишь изредка, в глубочайшей тишине, маленьким нахлебником или рослым лакеем.

Странное совпадение. После нравственного изнеможения, длившегося более десяти лет николаевского царствования, в глубинах мысли что-то шевельнулось – все сделались печальней и живей. В воздухе почувствовался невысказанный протест, трепет охватывал умы; мертвенность, безмолвие, внедряемые императорским режимом в России, внушали страх. Это пробуждение наступило в самом начале 1840-х годов.

И вот аристократический «камелизм» несомненно также был и протестом и пробуждением. Протестом своенравным и беспорядочным, неосознанным, но протестом женщины, раздавленной семьей, поглощенной семьей, оскорбленной бесстыдным развратом мужа. Что же однако представляет собою эта terra incognita[723], о которой с восторгом говорят мужья и мужская молодежь? Посмотрим же вблизи на эту свободную женщину, которая никому не принадлежит, потому что может принадлежать всем. А романы! романы! Молодые женщины, покинутые, находившиеся в заключении под тяжелой деспотической властью свекровей, всей родни, принялись за чтение. Жорж Санд произвела подлинное опустошение на Руси. Наконец терпение лопается, и женщина закусывает удила. «А, господа, вы любите только куртизанок – вы получите их. Вы полюбите нас, а мы будем пренебрегать вами». Этот протест был дик; но и положение женщины было дико. Ее оппозиция не была ясно выражена, она бродила в крови; унижение полукрепостного состояния было осознано, но способ освобождения оставался неясным. Личная независимость не простиралась далее суетности и распущенности. Идеалом ее была оргия и привлечение поклонников. Оскорбленная женщина протестовала своим поведением; ее бунт был капризен, она сохраняла свои дурные привычки, она разнуздалась, не освободившись. В глубине души ее сохранились страх и сомнения; она презирала свет, боясь его; и, как ракета, подымалась она с блеском и шумом и падала с шумом и искрясь, но не вонзаясь глубоко в землю.

Такова история наших дам с жемчугом и бриллиантами, с гербом и княжеской короной.

Старый ворчун Ростопчин был совершенно прав, когда сказал на смертном одре, услышав новость о восстании на Исаакиевской площади: «Все у нас делается наперекор здравому смыслу. Во Франции разночинцы хотели подняться до уровня дворянства, это понятно. У нас же дворянство хочет стать чернью. Вот и поймите, что это такое».

Ну что ж, великий поджигатель Москвы должен извинить нас, мы отлично понимаем этот путь развития как следствие цивилизации, которой обременили нас, как следствие искусственной разобщенности с народом и всей совокупности наших устремлений, – но это нас завело бы слишком далеко.

III

Нашим махровым камелиям принадлежит свое место в истории; но в современном движении они его уже не имеют. Пусть же они утешатся. Гёте сказал: «Лишь преходящее прекрасно». Это первая фаланга добровольцев в авангарде, восторженная, отважная, идущая первой в огонь, распевая песни (быть может, для того, чтобы скрыть волнение). Колонна, следующая за ней, совсем иная: суровая и серьезная, она идет с гордым сознанием, ускоренным шагом, чтобы заменить вакханок, немного уже оплешивевших и поседевших.

В новых рядах одни лишь дети, не старше 18 лет; но эти девушки – молодые люди, студенты университета и медицинской академии. Камелии были нашими жирондистами; они напоминают нам сцены из «Фоблаза». Наши студенты-барышни – якобинцы женской эмансипации. Сен-Жюст в амазонке – все чисто, резко, беспощадно, со всей свирепостью добродетели и непримиримостью сектантов. Они снимают кринолины, они, как якобинцы, отличаются отсутствием одной части одежды; это сан-кринолины;волосы острижены, блеск глаз ослаблен синими очками, чтобы не мрачить единственный свет разума. Другие времена – другие нравы, различия полов почти забыты пред лицом науки. Im Reiche der Wahrheit[724] все равны.