Том 11. Из Багдада в Стамбул. На Тихом океане: рассказы

Наша беседа, едва начавшись, стала весьма оживленной и позволила раскрыть мою нечаянную знакомую как личность весьма яркую и интересную. Беседа то была полна глубокого чувства, то становилась наивно-кокетливой; мягкий незлобивый характер шуток или несколько сентиментальный тон позволял сглаживать острые углы нашей внезапной близости. Наблюдая за собеседницей, я не мог не восхищаться ее виртуозностью, когда малейшие паузы — и те были ею выдержаны, тем не менее, в ее задушевном, но вместе с тем и своенравном обаянии угадывались непорочная женственность, глубочайшая мудрость и дар нежности, что, впрочем, отнюдь не исключало таящегося в них обмана.

— Вы, насколько я могу судить, тоже музыкальны? — спросила она меня, едва наша беседа коснулась музыки.

— Ровно настолько, чтобы меня это устраивало.

— И вы владеете, к примеру, фортепиано?

— Опять же лишь для себя. До-мажор, соль-мажор, фа-мажор. Хотя, говоря между нами, с диезами и бемолями[57] мы питаем глубокую взаимную антипатию.

Она рассмеялась, кивнула.

— Охотно верю! А хотите, я докажу, что вы не отличите до-диеза от до?

— Каким же образом, желал бы я знать?

— Посредством одного предложения, которое я хотела бы вам сделать.

— В чем же оно состоит?

— Если не ошибаюсь, в нашем распоряжении еще добрых два часа?

— Вне всякого сомнения!

— Ну так вот: вчера я побывала в кафе N и в одной из верхних комнат приметила довольно-таки сносный инструмент. Не угодно ли будет прогуляться в город и немного помузицировать, или опасаетесь, что ваши руки, не предупрежденные заранее, уличат вас в бахвальстве?

Конечно же, я без колебаний принял ее предложение, сулившее мне пусть кратковременную, но забаву. Мы покинули здание вокзала и буквально через несколько минут уже входили в показавшуюся столь знакомой комнату в кафе; и новый сюжет: мы сменяем друг друга за клавиатурой.

Признаться, она относилась к тем пианистам, что вымучивают многодневно одну вещь до степени блестящего исполнения, и их исполнение являет собой лишь предел прилежания.

В один из моментов наших музицирований в комнату вошел какой-то господин, попросивший позволения где-либо присесть. Господин был высок, хорошо сложен, весьма прилично одет, лицо его внушало доверие и симпатию и позволяло составить мнение о нем достаточно приятное; к тому же я заметил полную упитанной респектабельности копилку, имевшую достаточно сносное сходство со своим четвероногим прообразом, которую он имел несомненное удовольствие держать под мышкой.

Не успела певица закончить одну из своих пьес, как за дверью послышалось:

— Фрейлейн фон Тресков!

Она обернулась, я тоже. В дверях стоял молодой господин, продолжительность пребывания коего на свете на первый взгляд могла быть приближена к тридцати годам. Его внешность с полным правом могла служить зримым воплощением словосочетания «сливки общества». Казалось, он был ошеломлен присутствием здесь этой женщины, которая, впрочем, была, как я заметил, озадачена не меньше.

— Господин асессор![58]

— Вот так оказия. Вы здесь!

— И вы! Но каким образом?

— Я следую из Берлина, и здесь у меня пересадка.

— А мне пришлось испрашивать отпуск с целью навестить мою тетку в Дорсене. Теперь же я следую обратно в Дюссельдорф и надеюсь, что следующим поездом мне удастся уехать. Впрочем, господа! Познакомьтесь же, наконец!

Асессора звали Макс Ланнерзельд. По его словам, он был страстным почитателем певицы. В этот момент к нам приблизился господин, появившийся ранее. Он, как оказалось, посчитал, что долг его, как нашего случайного соседа, требует представиться нам; кроме всего прочего, он так же, как оказалось, направлялся в Дюссельдорф. Этот скотопромышленник, именно так он определил род своих занятий, был родом из Кельна, а в данный момент следовал из Польши, где заключил ряд выгодных сделок. Выглядел он весьма компанейски, и был охотно принят в наш круг.

На столе распластался журнал, который нервно листали тонкие розовые пальцы певицы. Как бы нехотя она кинула взгляд на открытую страницу и вдруг воскликнула:

— Боже, асессор, что я вижу! Панкерт схвачен в Ганновере и посажен в тюрьму.

— Панкерт, известный игрок в три карты?

— Именно он. Прочтите сами.

Асессор взял журнал и пробежал глазами указанное место.

— Точно, он! Это дело интересует меня, помимо многого, еще и потому, что мне довелось как-то самому допрашивать его; этот тип оказался настолько изворотливым, что было абсолютно невозможно вывести его на чистую воду. Уверен, он будет вновь отпущен.

— Игрок в три карты? — спросил скотопромышленник. — Я много читал и слышал про этот сорт мошенников, однако мне не приводилось с ними встречаться. Скажите, сложно ли обучиться их ремеслу?

— И да и нет; все зависит от ловкости.

— Они предпочитают французские карты? А может, немецкие?

— Для них это абсолютно безразлично. Берутся три, иногда даже четыре карты, смотря какого уровня мастерства достиг тот или иной игрок. Он показывает одну из трех карт, затем бросает на стол все три определенным образом и просит указать искомую карту. Кто ее находит — выигрывает, в противном случае — разоряется.