Том 11. Из Багдада в Стамбул. На Тихом океане: рассказы

Он поднялся. Воздел руки и громко выкрикнул свои обвинения против Пророка. Счастье, что никто из его друзей не слышал! И только после некоторого молчания он снова обратился ко мне:

— Знаешь дорогу отсюда в Багдад?

— Есть два пути. Один ведет на юго-запад через горы Хамрин, а другой — вдоль Диалы и дальше вниз к Гадиму.

— А как далеко отсюда до Гадима?

— Первую дорогу мы одолеем за пять, вторую — за четыре дня.

— Эти пути ведут по населенным местам?

— Да, и поэтому самые подходящие.

— Значит, есть и другие?

— Конечно, но мы должны будем скакать через земли, населенные воинственными бедуинами.

— Из какого же они племени?

— Больше всего джербоа, а через их границы нередко заходят отряды бени-лам.

— Вы их боитесь?

— Боюсь ли? Нет. Но осмотрительные люди обычно выбирают из двух маршрутов наименее опасный. Я знаю одну тропу, которой пользуются знатные господа. Она проходит к западу от реки, а к джербоа не ведет.

— И все же я должен решиться на степной путь, ибо я беглец. Так близко от персидской границы преследователи не должны меня захватить.

— Твои взгляды правильны, но подумай, что путешествие по степи, совершенно высохшей под палящими лучами, будет весьма мучительным.

— Они не страдают ни от голода, ни от жажды; ни от жары, ни от холода; они мучаются только одним — как бы я не оказался плененным. При мне бурдюки с водой и запас продовольствия на восемь дней для всех нас.

— И ты можешь полностью положиться на своих людей?

— Абсолютно, эмир.

— Хорошо, тогда мы поедем через землю джербоа. Аллах защитит нас. Впрочем, когда мы достигнем долины, будем продвигаться быстрее, а пока что твои верблюды с трудом преодолевают перевалы. Теперь мы едины в своих помыслах и должны лишь ждать, пока не залечатся наши раны.

— У меня небольшая просьба, — учтиво произнес он. — Я основательно запасся всем необходимым при отъезде. На дальних дорогах одежда быстро изнашивается, и поскольку я знал, что до Хадрамаута хорошего базара не попадется, я сделал изрядный запас платья. Ваше уже сильно поизносилось, вы можете взять у меня, что пожелаете.

Это предложение было для меня равно соблазнительно и опасно. Хасан Арджир-мирза был прав: в любом цивилизованном месте нас приняли бы в таком виде за настоящих бродяг, но я знал и то, что чопорного англичанина можно этим обидеть. Однако мне не хотелось в первые же дни ставить под удар нашу дружбу с персом. Мне же самому было абсолютно безразлично, в какой личине выступать. Настоящий бедуин оценивает мужчину не по одежде — по лошади, а в этом отношении я мог вызвать зависть у кого угодно. Впрочем, какой-нибудь сын пустыни мог принять меня и за конокрада, но в его глазах это была больше честь, чем позор для меня. И я ответил мирзе:

— Спасибо тебе. Я знаю, как хорошо ты к нам относишься, но я прошу тебя: давай возобновим этот разговор в Гадиме. До джербоа мы в наших одеяниях еще дотянем, а там дальше поглядим. Благодарю за то, что…

Я замер на полуслове — в соседнем кустарнике низкорослой шелковицы мне послышался какой-то шорох.

— Нам нечего опасаться, эмир, это какой-то зверек, может быть, птица, ящерка или уж, — успокоил меня мирза.

— Мне знакомы все шорохи леса, — ответил я, — это был не зверь, а человек.

В несколько прыжков я обогнул кустарник и схватил мужчину, который уже собирался улизнуть. Это был один из слуг перса.

— Что ты здесь делаешь? — спросил я.

Он молчал.

— Говори, или я вырву тебе язык!

Тут он открыл рот, но издал какие-то нечленораздельные звуки. Тут подошел мирза и произнес, увидев его:

— Садык, это ты? Он не может говорить, он немой.

— Но что ему надо в этих шелковицах?

— Сейчас он мне расскажет, я понимаю его язык. — И, повернувшись к нему, спросил: — Садык, что тебе нужно?

Пойманный врасплох слуга разжал ладонь и показал пучок трав и горстку ягод.

— Откуда ты пришел?

Садык показал на лагерь.

— Ты знал, что мы находимся здесь?

Он покачал головой.

— Ты слышал, о чем мы говорили?

Снова тот же жест.

— Ну ладно, иди, только не мешай нам больше.

Садык ушел, а его хозяин объяснил мне:

— Альва поручила Садыку набрать ягод и трав, которые нужны при жарке глухарей. Случайно он напал на нас…

— И подслушал, — вставил я.

— Но ты же видел, что он это отрицал.

— Я так не думаю.

— О нет, он верный человек!

— Его лицо мне не нравится. Человек с узким, раздвоенным подбородком склонен к фальши. Это, конечно, мое мнение, но до сих пор так оно и было. Он родился глухим?

— Нет.

— А отчего он потерял дар речи?

Мирза помедлил с ответом, потом произнес:

— У него больше нет языка.

— Ах, значит, раньше он мог говорить? И его ему отрезали…

— Увы, — грустно проговорил перс.

Я с содроганием подумал о бытующем до сих пор жестоком обычае обрезания и даже полного отрезания языка. Он по-прежнему процветает в странах Востока и Южной Америки, особенно где много чернокожих рабов.

— Хасан Арджир-мирза, — снова затянул я свою песню, — я вижу, ты с неохотой возвращаешься к этому разговору, но этот Садык мне не нравится, я не могу доверять ему — его присутствие при нашем разговоре мне подозрительно. Прошу тебя, расскажи мне о том, как он лишился языка.