Том 11. Монти Бодкин и другие

— Само собой, пронесет. Ну посуди сам, что делать Гертруде во втором классе? Зачем пассажирам из первого там гулять? Не вижу ни малейшей опасности. В десять ты встретишься с Фукси на прогулочной палубе — она сделает вид, что голова болит, и отпросится у Амброза пораньше спать, — и задержишь ее минут на пятнадцать, мели любой вздор, лишь бы убедительно. А я тем временем аккуратно прочешу каюту и найду мышь. По логике, нам известно, что она где-то там, и в каюте не так много укромных уголков, куда поместится средних размеров Микки Маус, так что дело, можно сказать, в шляпе. Ну что, есть изъяны в данном сценарии?

— Ни одного.

— По-моему, тоже. Верные деньги. Повтори-ка, мне это приятно слышать, — ты дашь…

— Две тысячи фунтов.

— Две тысячи фунтов… — прошептал Реджи, растягивая слоги.

— Что за вопрос? Конечно, дам.

— Не говори ты просто «дам»! Лучше лишний раз произнеси: «две тысячи фунтов». Это звучит словно чудесная музыка. Понимаешь, с двумя тысячами в Голливуде я любого заткну за пояс.

— Любого?

— Ну да. Меньше чем через год у меня появится собственный дом. Две тысячи фунтов! А ты не мог бы это напеть? Хочется послушать, как будет звучать в виде песни.

Глава XVIII

Вероятно, за исключением некоторых марок сигарет, от одной затяжки которых, как обещает реклама, недельный покойник выскакивает из могилы и начинает отплясывать ча-ча-ча, ничто так не поднимает девичий дух, как примирение с возлюбленным. Когда Гертруда Батгервик после ужина забежала в каюту за носовым платком, она почти порхала по воздуху, насколько это возможно для человека, который весит сто тридцать три фунта в купальнике благодаря регулярной закалке хоккеем и другими видами спорта на свежем воздухе. От полуденных грез, сдобренных теплой ванной с морской водой и порцией высококалорийной пищи, щеки у нее разрумянились. Походка обрела упругость, глаза сияли. Казалось, ее переполняет восторг.

Альберт Пизмарч, которого она застала за утренней уборкой, был совершенно в другом настроении. Он часто-часто дышал, лицо осунулось, в глазах читалась тревога, как будто он только что выглянул в иллюминатор и увидел айсберг, а на нем свою мать, разыскивающую очки.

Вид у него был до того загнанный, что Гертруда сочла своим долгом спросить, что случилось. Она была потрясена до глубины души. До сего момента если стюард и не светился, то, по крайней, мере, производил впечатление человека приветливого и относительно жизнерадостного. Сейчас перед ней стоял новый, незнакомый Альберт Пизмарч, на душе у которого явственно скребли кошки.

— Что с вами? — спросила она. Альберт Пизмарч горестно вздохнул.

— Вы ничем не поможете, мисс, — ответил он, подбирая с пола туфлю, дыша на нее и засовывая в стенной шкаф.

— У вас неприятности?

— Да, мисс.

— Вы уверены, что я ничего не могу сделать?

— Уверен, мисс. Это судьба, — произнес Альберт Пизмарч и мрачно прошествовал в ванную, чтобы сложить полотенца.

Гертруда неуверенно топталась в дверях. Она нашла носовой платок, однако голос совести ей подсказывал, что так просто взять и уйти, оставив несчастного один на один с его бедами, было бы бесчеловечно. По всей очевидности, жизнь Альберта Пизмарча полна страданий и невзгод,[68] и любой человек, который изучал в школе стихи Вальтера Скотта, знает назубок, в чем в таких случаях предназначение женщины. Добрая от природы, Гертруда Баттвервик сегодня была на пике душевного подъема, и роль ангела-хранителя казалась ей особо заманчивой.

И пока она стояла в нерешительности, стюард внезапно громко простонал. Сомневаться не приходилось, это был признак агонии. Гертруда решила остаться и, в крайнем случае, оказать первую помощь, хоть и слышала, что ничем не может помочь.

— Что вы сказали? — спросила она, когда стюард опять возник в поле ее зрения.

— Когда, мисс?

— Мне послышалось, вы что-то сказали.

— В ванной?

— Да.

— То, что я бандольеро, мисс, — по-прежнему мрачно ответил Альберт Пизмарч.

Гертруда растерялась. Слово показалось ей смутно знакомым, но она не могла припомнить, что это такое.

— Бандольеро?

— Да, мисс.

— Кто это?

— Признаться, мисс, я не совсем уверен. По-видимому, что-то вроде испанского разбойника.

Гертруду озарило.

— Вы, наверное, имеете в виду песню? Ну, конечно. Как я сразу не догадалась. Это же любимая песня мистера Бодкина. Я знаю ее наизусть.

Под влиянием эмоций, вырвавшихся наружу, лицо Альберта Пизмарча перекосилось.

— Завидую вам, мисс, — изрек он скорбно. — А я вот постоянно забываю второй куплет.

Гертруда опять растерялась:

— Вы из-за этого так расстроены?

— Да, мисс.

— Но ведь забытый куплет можно промычать, на худой конец.

— Это не дело, мисс. Мычание не удовлетворит запросы публики. Я должен спеть.

— Вы хотите сказать, перед зрителями?

— Да, мисс. Сегодня вечером на концерте во втором классе. Этим вечером, часиков этак в десять, я буду стоять на подмостках в салоне второго класса и исполнять свой долг. А как мне его исполнять, когда я даже название не способен выговорить, не говоря уж о том, чтобы разучить второй куплет. Так вы говорите, песня называется не «Бандольеро»?..

— Да, уверена.