Том 11. Монти Бодкин и другие

На мгновение показалось, что его чело вот-вот прояснится, но лишь на мгновение. Его взор загорелся и вновь угас.

— А слова? Вы об это подумали, мисс? Вдруг я забуду слова?

— А вы пойте: «Я бандуруру ля-ля-о ля-ля!» или что-нибудь в этом духе. Зрители ничего не заподозрят. Никто не ждет от испанской песни содержания. Они подумают, что это испанский колорит.

Альберт Пизмарч вытаращил глаза. Было ясно, что его собеседница открыла новую школу мысли.

— Я бандуруру, я бандуруру, — напел он вполголоса на пробу.

— Замечательно. Мистер Бодкин часто так делает. И не забудьте про «карамба».

— Простите, мисс?

— Карамба. Это такое испанское слово. Есть еще одно, «маньяна».[69] Если собьетесь, повторяйте их. Помнится, на прошлое Рождество мистер Бодкин пел «Бандольеро» у нас на деревенском концерте, и практически весь второй куплет у него состоял из «карамбы» вперемешку с «маньяной». Все прошло на «ура».

Альберт Пизмарч набрал полные легкие воздуха, совсем как перед «Свадебной песней пахаря».

— Мисс, — произнес он, глядя на Гертруду с собачьей преданностью, — вы подарили мне новое дыхание.

— Рада за вас. Не сомневаюсь, ваш номер будет гвоздем программы.

— У меня хорошее ухо, и я легко схватываю мелодию, а со словами всегда какая-то ерунда. Увы! Помнится, первые шесть раз, исполняя «Свадебную песню пахаря», я постоянно путался и пел: «В сером платье под конец», что извращает смысл.

Он помолчал, потом продолжил нерешительно:

— Мисс… Хотя, думаю, теперь с помощью «карамбы» я справлюсь, и все же… Не хотелось бы злоупотреблять вашим великодушием, у вас, конечно, сотня важных дел… и все-таки, мисс, не могли бы вы…

— Вы хотите, чтобы я пришла на концерт и поддержала вас аплодисментами?

— Вы читаете мои мысли, мисс.

— С удовольствием приду. Когда ваш выход?

— Я заявлен на десять ноль-ноль.

— Договорились.

Альберту Пизмарчу не хватало слов, он лишь устремил на Гертруду взгляд, полный обожания.

В нашем эгоцентричном мире трудящемуся человеку нелегко вообразить, что кому-то тоже несладко, и если кто-нибудь в этот поворотный момент его певческой карьеры сказал бы Альберту Пизмарчу, что приступ трусости не у него одного, он бы очень удивился. Он бы изрек «карамба», но не поверил бы ни за что. Однако дело обстояло именно таким образом.

Ожидание десяти вечера, как мы уже видели, Альберту Пизмарчу далось нелегко, приведя его нервную систему в полное расстройство. Подобным же образом сказалось оно на Монти Бодкине. За двадцать минут до назначенного срока у него затряслись поджилки. Он сидел за столиком в курительной, глядя перед собой невидящим взором, и поминутно то закидывал ногу на ногу, то одергивал галстук. Перед ним стоял стакан виски с содовой, но, поглощенный своими тревогами, он едва его пригубил.

Навязчивые страхи, обуревавшие Монти, были того же происхождения, что и страхи Альберта Пизмарча: он боялся забыть слова.

Поначалу поручение занять Фуксию Флокс пятнадцатиминутной беседой, пока Реджи Теннисон обшарит ее каюту, показалось ему несложным. Он опрометчиво согласился. И только сейчас, представив возможность провала, он стал судорожно подбирать магические слова, которыми можно на целых четверть часа удержать на продуваемой насквозь палубе особу с таким порывистым темпераментом. В этот мрачный час ему казалось, что самый сладкоречивый демагог, и тот бы не справился с поручением.

Безусловно, Альберт Пизмарч был в более выгодном положении. Благодаря доброму совету Гертруды он мог надеяться, что в самом крайнем случае пробелы можно будет заполнить спасительной «маньяной». Монти не мог взбодрить себя такими приятными мыслями. Нечего греха таить, не было у него в запасе своих «маньян». Ему надо было изобрести что-нибудь содержательное, мало того — интересное. Да что там, занимательное, увлекательное, захватывающее дух.

И пока он сидел, боясь заглянуть в будущее, на табурет рядом с ним неожиданно плюхнулось массивное тело — на его одиночество посягнул мистер Лльюэлин.

— Можно составить вам компанию? — поинтересовался магнат.

— Можно, — ответил Монти сквозь зубы.

— Поболтаем? — предложил король кинематографа. Качества, незаменимые для человека, желающего стать президентом крупной кинокомпании, — стойкость духа и бульдожье упорство, не дающее смириться с поражением. Айвор Лльюэлин ими обладал.

Многие на его месте впали бы в отчаяние, спасовав перед непреклонностью таможенного сыщика, который весьма недвусмысленно отклонил предложение о сотрудничестве. Они повели бы себя, как Альберт Пизмарч, запутавшийся в сетях злодейки-судьбы: оскорбились, ушли в себя, хотя виду бы не показали. Они бы признали, что продолжать борьбу бесполезно.

Именно это твердил себе Айвор Лльюэлин целый день и вечер в придачу.