Том 11. Преображение России

— Как не помнить, ваше благородие! Это же прежде, раньше говорили и мы ведь тоже: «Русские мы, русские!» А что такое «русские», никто толком даже не понимал. Говорим по-русскому, ну, значит, и русские, а не то чтобы китайцы какие. Даже воевать начали, — все будто не наше дело, а начальство так приказывает. Только как в плен попали, вот когда мы начали понимать, где какие русские, а где немцы, и что это такое обозначает… Ну, эти кадеты пощелкали затворами, а полковник с другими подходит к нам, то одного они вытащат, то другого — десять человек отобрали, кадеты их окружили, повели туда, где елки погуще росли.

— Расстреляли? — спросил Ливенцев.

— В тот же час, ваше благородие… Залпа три дали, — все мы слышали, хотя же и приказали нам всем лечь на землю и от того места головы отвернуть. Для чего такое приказание было, — не могу знать… Своим чередом и на другой день нам ничего не дают есть, только те наши товарищи, какие спротив своих опорный пункт копают, те опять из котла кушают. В этот день из нашего числа к ним еще человек сто перешло… На следующий, — это уже четвертый день был, — нас только, глядим, человек сто самих-то осталось. В животах резь у нас, головы мутные стали, лежим уж, стоять не можем, — все-таки терпим. Тут, смотрим, подходят к нам здоровые, мордастые, с веревками, а на веревках кольца железные. Одного берут, другого: «Ну, рус, иди, вешать будем!»

— Даже и вешали? — не совсем доверчиво спросил Ливенцев.

— Это у них называется не то чтобы вешать, ваше благородие, а только подвешивать, — пояснил Милёшкин. — Стоят так рядочком две елки, — к одной привяжут на кольцо за ноги, к другой за руки, а тело все на весу, — вот и виси так и думай: живой ты останешься или сейчас тебе смерть, потому что терпеть это голодным людям разве долго можно? В конце концов на шестой день осталось нас, какие были потверже, не больше как пятьдесят человек. Смогдаемся, а сами видим, что вот он, наш конец!.. Полковник этот подходит, ус свой подкрутил, говорит: «Жалко мне вас, ребята, ну, что делать: десять человек сейчас отберем, будут расстреляны, — идите для них могилу братскую копать!» А мы отвечаем на это: «Сами и копайте, а мы лопат ваших в руки не возьмем». Десять человек отобрали, и я из них помню троих как звали, — из одной мы роты были: Иван Тищенко, Лунин Федор, Куликов Филипп… Эх, ваше благородие! — Милёшкин махнул рукой, и на глазах его заблестели слезы.

— Расстреляли? — спросил, чтобы дать ему время оправиться, Ливенцев.

— Завязали глаза Куликову Филиппу, — вопрос к нему: «Будешь работать?» А Куликов им громко, чтобы всем было слышно: «Нет, не буду!» — И сейчас эти несправедливые кадеты выстрелили в него по команде, и он пал, конечно, наземь. Потом Тищенко Ивана вывели. Опять команду офицер подал — четыре пули ему в голову попало, — белый платок сразу скраснел от его крови… Упал и Тищенко рядом с Куликовым. Выводят тогда Лунина Федора… И он тоже младший унтер-офицер, и мы с ним в один год учебную команду кончали… Он же мне верный товарищ был, ваше благородие, — и вот ему тоже глаза завязывают, и должен он наземь пасть, кровью своей облитый… Вот чего я вынесть не мог, ваше благородие! — И опять слезы показались у Милёшкина. — Крикнул я в голос: «Стой! Не стреляй!..» Все ведь вынести мог: не кормили шесть ден, к елкам подвешивали, так что память свою терял, — а как Лунина Федора, товарища своего, увидал, будто как он уж в крови весь на земи валяется, — перенесть не мог. Он даже мне кричит: «Милёшкин, что ты стараешься!» А я знай свое: «Не стреляй!..» Ну, после этого моего крика и все сразу ослабли. Спрашивает полковник: «Будете работать?» Один у всех ответ: «Будем!..» Выходит, я — кто же такой, ваше благородие? Иуда-предатель я!.. А Лунин Федор вскорости после того все равно пропал: бежать вздумал, застрелили его в лесу.

Теперь слезы текли уже по впалым щекам Милёшкина, и Ливенцев почувствовал, что ему самому как-то не по себе.

— Нет, это не называется предательством, Милёшкин, — сказал он через силу. — Да вот ты ведь опять встал в ряды войска… Если думаешь, что допустил тогда какую-нибудь слабость, имеешь возможность загладить эту свою вину… Ведь загладишь?

— Я… я заглажу, ваше благородие, в этом не сомневайтесь, — тихо ответил Милёшкин.

И Ливенцев, подумав, что он напрасно обидел Милёшкина, вернув ему тетрадь, сказал:

— А стихи свои дай-ка мне все-таки, я их прочитаю на досуге.

VII

Десять миллионов тяжелых снарядов было истрачено немцами за четыре месяца осады Вердена; 415 тысяч солдат и офицеров своих потеряли немцы под этим крепким орехом; понятно поэтому, каким ликованием было встречено в Берлине сообщение кронпринца от 10 июня, что благодаря усилиям десяти дивизий, брошенных на штурм на фронте в два километра, был взят форт Тиомон.