Том 12. Преображение России

— Это было где?.. Это было под Лисичанском, если ты хочешь знать. И было мне тогда пятнадцать лет хотя, но я уж в комсомол был записан. А в каком году, если хочешь знать, то это уже после Врангеля было, да, в двадцать первом… Махно тогда Красная Армия очень здорово потрепала, и подался он как раз в наши края, на Лисичанск, а я тогда в тех краях у матери жил, отец же, конечно, из Красной Армии в то время не вернулся; рудники тогда не работали многие, а какие и вовсе были затоплены — вот какая картина была. В рудниках только люди от смерти прятались, и сирены там гудели не на работу идти, а винтовки брать, у кого были, да собираться куда надо. Сирены же там, если ты хочешь знать, это не то что гудки на заводах. Гудки — что-о, гудки — малость! А это — такая чертова музыка, что аж за сердце хватает и в печенках от нее больно… Си-ре-ны… Их две на каждом руднике было: одна басом орала, — та еще так-сяк, ту слушать можно, — а уж другая зато до такой степени визжала подло, окаянная, как ножом по горлу резала…

— При чем же тут сирены? — перебила Ольга Алексеевна.

— Обождите, я сейчас скажу… Сирены у нас там были вместо колоколов, чтобы в набат ударить, в случае если тревога… А тогда как раз ожидался Махно… Мы, комсомольцы, — нас всего десять человек было, и народ все отчаянной жизни, от пятнадцати до семнадцати лет, — решили оказать сопротивление… Ждем их с вечера — не слыхать и не видать, а дождь, грязь, холод — это да: осенью дело было. Прозяб я, а тут поблизости материнская хата, зашел погреться, — часов уж девять было, — да нечаянно на сундуке растянулся и сам не заметил, как заснул…

— Ничего я не пойму. Чего вы собственно хотели?.. Сколько шло махновцев? — опять перебила Ольга Алексеевна.

— Махновцев?.. Несколько тысяч. Вся его армия, конечно…

— А вас десять человек, дураков?

— А нас, дураков, только десять, больше не нашлось… И вот я заснул, значит, а мать, оказалось, подушечку мне под голову подсунула, потому что, известно, — материнское сердце… Уснул я, как пень, и вдруг вой мне в уши! Вскочил — что такое? Головой болтаю, а глаз открыть не в состоянии. Сирены! Вот тебе черт! Значит, Махно идет… Я с сундука — сапогами в пол, фуражку надвинул, винтовку в руки — в дверь… А мать, конечно: «Андрюшка, куда ты? Спи, это так себе… Спи себе, а винтовку мне дай, я спрячу…» «Так себе»! Хорошо «так себе», когда наш же комсомолец, Сашка Мандрыкин, возле сирены дежурил! И сирены воют на совесть, как волки голодные… Я, конечно, от матери вырвался, в двери… А на дворе дождь шпарит, и темень, хоть глаз коли, и грязь чавкает, а сирены эти чертовские… Нет, вам их надо послушать самим, тогда только вы поймете как следует… Вдруг за руку меня кто-то: «Андрюшка, ты?» — «Я». — «Залп надо давать. Едут… Махновцы…» Собрались ко мне все ребята, — сирены уж замолчали, — значит, наш десятый к нам по грязи дует тоже… Слушаем мы, как там на дороге, — действительно, как будто шум… И вот мы в ту сторону ляснули из девяти винтовок… Залп! Да какой еще геройский: никто не сорвал. А в кого мы там били и куда наши пули попали, это уж, конечно, принадлежит истории. Только махновцы, должно быть, и не почесались. И еще мы по ним по два залпа дали, и только после этого патронов нам стало жалко, и разошлись мы в темноте вдоль стенок кто куда.

— Но все-таки — махновцы это шли или что такое? — опять не выдержала, чтобы не перебить, Ольга Алексеевна.

— Разумеется, махновцы — вся армия… Только мы их встречали в трех километрах от Лисичанска, а они шли прямо на Лисичанск, потому что там все же таки город порядочный, можно и отдохнуть, и обсушиться, и пограбить, а у нас на руднике что возьмешь и куда армию поставишь? Значит, прошли мимо, а утром наши ребята опять собрались: отсталых ловить. Тут уж вообще какая-то каша была, и я толком не помню всего. Были такие, что они будто и не махновцы совсем, а силой взяты: те прямо сами ходили искали, кому бы им оружие сдать, да чтобы их домой отпустили. А были настоящие, коренные махновцы, только от стада отбились. Те, конечно, путались, один другого топил на допросе… Ведь армия-то шла здорово потрепанная, и ясно, что многие понимали: сейчас ли им конец, через месяц ли им конец, — все равно конец. И вот мы тогда вчетвером захватили одного молодца в хате: он, видите ли, водицы напиться зашел. Напиться или еще зачем — черт его знает, только пьян он был здорово: может быть, в самом деле думал кваском подзалиться. Вошли мы один за другим — такая орясина перед нами, в потолок белой папахой упирается, нисколько не прибавляю.

— Белая папаха? — живо спросил Гаврик.