Том 14. Критические статьи, очерки, письма

Но вот вы вволю на все насмотрелись и, собираясь спуститься вниз, направляетесь к лестнице. Тотчас же на вашем пути вырастает «объяснитель». «На чай»! «Хорошо, сударь, — говорит он, кладя ваши деньги в карман, — но не будете ли вы так добры дать что-нибудь и мне?» — «Как? Ведь я вам только что заплатил!» — «А это для церковного совета, сударь, ему я плачу два франка с посетителя, но ведь сударь понимает — что-нибудь должно остаться и мне…» «На чай»! Вы начинаете спускаться вниз. Внезапно рядом с вами открывается подъемная дверь. Это вход на колокольню. Ну как не посмотреть колокола на этой прекрасной колокольне! Их показывает веселый малый; он сообщает вам имя каждого колокола. «На чай»! Внизу вы снова встречаете сторожа, который терпеливо ждет вас, чтобы почтительно проводить до самого выхода. «На чай»! Вы возвращаетесь в свою гостиницу, хорошенько остерегаясь спрашивать по пути дорогу у прохожих, ибо предприимчивое «на чай» может воспользоваться и этим.

Не успели вы еще войти в свою гостиницу, как вам навстречу радостно бросается какой-то человек, совершенно вам незнакомый. Это тот самый «чин», который взял ваш паспорт, а теперь пришел вручить его вам. «На чай»! Вы обедаете; наступает час отъезда, слуга приносит счет. «На чай»! Конюх несет ваши вещи к дилижансу. «На чай»! Носильщик укладывает их на империал. «На чай»! Вы садитесь в карету, карета трогается. Наступает ночь; а завтра все начнется сначала.

Итак, проверим свой счет: я дал «на чай» кондуктору, кучеру, тому, кто снял вещи с дилижанса, тому, кто вез их на тачке, тому, кто «не из этой гостиницы»; я дал «на чай» старушке; я дал «на чай» Рубенсу; я дал «на чай» швейцару, ризничему, звонарю; я дал «на чай» «бормотальщику» и церкви, помощнику звонаря и церковному сторожу; я дал «на чай» тому, кто принес мне паспорт, слугам, конюху и носильщику, — итого восемнадцать «на чай» за один сегодняшний день. А теперь подсчитайте, во что обходятся эти чаевые, если вы даете от пятидесяти сантимов до двух франков, которые, кстати, иногда попросту являются таксой, и вы получите итог, внушающий опасения. Не забудьте притом, что давать «на чай» можно только серебром. На какие-то там су и медные деньги здесь смотрят просто как на мусор — последний мальчишка на побегушках с презрением отвернется от них.

Для этих предприимчивых горожан путешественник не что иное, как мешок с деньгами, и его надлежит опустошить как можно скорее. Каждый вовсю старается получить свою долю. Даже правительство иной раз участвует в этом — оно забирает ваши вещи, нагружает их себе на плечи и протягивает к вам руку за чаевыми. В больших городах носильщики должны платить в королевскую казну двенадцать су и два лиара с пассажира. Я и четверти часа не успел пробыть в Ахене, как уже дал «на чай» прусскому королю.

ПИСЬМО ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ Рейн

Вы ведь знаете, — я не раз говорил вам, — что люблю реки. Реки — такой же удобный путь для мыслей, как и для товаров. В природе все выполняет свое высокое назначение. Реки, словно гигантские трубы, поют океану о красоте земли, о возделанных полях, о великолепии городов и славе людей.

Я также говорил вам, что больше всех рек я люблю Рейн. В первый раз я увидел Рейн год тому назад в Келе, переезжая через понтонный мост. Надвигалась ночь. Экипаж ехал медленно. Помню, что, переправляясь через эту древнюю реку, я испытал чувство благоговения. Мне давно уже хотелось увидеть ее. Я не могу преодолеть какой-то внутренней взволнованности всякий раз, когда мне случается общаться — чуть было не сказал приобщаться! — с великими явлениями природы, которые суть в то же время великие явления истории. К тому же, сам не знаю почему, часто в предметах, совершенно не связанных друг с другом, я вижу странные сходство и созвучие. Помните ли вы, друг мой, Рону у Вальсерины? Мы смотрели на нее вместе в 1825 году во время нашего безмятежного путешествия в Швейцарию, которое остается одним из самых лучезарных воспоминаний моей жизни. Нам было тогда двадцать лет!.. Помните, с каким криком ярости, с каким диким ревом бросалась Рона в пропасть, а шаткий мост дрожал под нашими ногами. Ну вот, с тех пор Рона вызывает во мне представление о тигре, Рейн — о льве.

В тот вечер, когда я впервые увидел Рейн, представление это не разрушилось. Долго созерцал я гордую и благородную реку, бурную, но без ярости, дикую, но полную величия. Рейн вздувался и был великолепен, когда я переправлялся через него. Он терся о понтонный мост своей рыжеватой гривой, своей тинистой бородой, как говорит Буало. Оба берега терялись в сумерках. Шум его походил на рев, могучий и умиротворенный. Он чем-то напоминал мне открытое море.

Да, мой друг, это благородная река, река феодальных времен, река Республики и Империи; она достойна быть и французской и немецкой рекой. В этой реке воинов и мыслителей, в ее могучей волне, от плеска которой вздрагивает Франция, в глубоком ропоте, который погружает в мечты Германию, заключена вся история Европы, рассматриваемая с двух ее великих сторон.