Том 14. Звезда надзвездная

«Как-то засиделись мы в Prager Diele, – рассказывал Соломон, – и вышел у нас большой философский спор: кто скорее до дому дойдет? Шкловский стоял за меня – Шкловский доказывал: пусть Эренбург и Вишняк-племянник живут тут же наверху над кафе и подняться им, кажется, ничего не стоит, но это только так кажется, на самом же деле поздний подъем несравненно труднее, а главное кропотливее бега по гипотенузе на Мартин-Лютерштрассе, и затем даже после удачного подъема еще ведь поиски комнаты, а это займет гораздо более времени, чем вынуть ключ и отпереть дверь. Бахрах же держал сторону Эренбурга, доказывая, что гипотенуза, хотя и представляет все выгоды и в общем быстрее опущенного перпендикуляра, но есть и величайшая опасность: гипотенуза, и совсем незаметно, может превратиться в гиперболу и уж вместо Мартин-Лютерштрассе я будто бы попаду на Виктория-Луизенпляц. Большинство было на стороне Бахраха: Пуни, Богуславская, Осипов, Богатырев, Хентова, Ходасевич, Берберова, Одоевцева, Лурье, Георгий Иванов, Адамович, Оцуп, Шрейдер и Лисицкий, Козинцева, Сувчинский, Шрейбер, Залкинд, Балтер и Ракинт, Лагорио, Исцеленов и Вишняк-племянник; за меня же кроме самого Шкловского, Андрей Белый, Сергей Гессен, Муратов и два Зака. Осоргины же и Зайцевы ни за, ни против. Бердяев – при „особом мнении“. И все-таки я решился. А уговор такой: я проиграю – я должен Эренбургу 13 трубок; если же Эренбург проиграет, я заказываю себе за счет Вишняка-племянника смокинг. Была чудесная теплая погода. Превратившись в верблюда, я пустился по пустынной Прагерштрассе. Воображение мое, разгоряченное спором, пылало гастрономической витриной. И незаметно для себя я очутился на Виктория-Луизенпляц. И в ту же самую минуту в пансионе Крампэ распахнулось окно и на всю площадь раздался пронзительный крик: „Существую я или не существую?“ „Да, ответил я, – не только существуете, но и пред-и-надсуществуете, Борис Николаевич!“ И в доказательство я вытащил из карманов два тома „Петербурга“ и два „Серебряного голубя“ и, подняв высоко над головой, помахал ими, чтобы было видно и ясно, как „kein Ausgang“ („проход воспрещен“). С этой роковой зари завязалась между нами самая тесная дружба. Летом мы жили вместе на взморье в Свинемюнде, вместе купались, танцевали фокстрот „под Ходасевича“ и увековечили нашу дружбу на семейной карточке трех видов: вплавь, на пляже и с Гржебиным».

«А что же Эренбург с Вишняком-племянником, нашли комнаты?» – отдышавшись, тихонько спросил Зарецкий.

«Им ищет Метакса! – и Соломон гордо показал на свой смокинг, – я выиграл!»

* * *

Дружба Соломона Каплуна с Андреем Белым продолжалась и после купанья. Вернулись они в Берлин вместе – ехали в одном вагоне. Вместе ночевали в «Эпохе». Всюду, где появлялся Соломон, мелькал и Белый. Их видели неразлучно в ревире, в вонунгсамте, в полицейпрезидиуме на Александерпляц. И Андрей Белый, когда его куда звали, беспомощно повторял одно и то же: «Как Соломон Гитманович!» А по пустынному острову в час теплой зари еще резче надносился крик чародея: «Существую я или не существую?»

Кто-то из знакомых – не то гостившая в Берлине Шкапская, а может, и Цветаева, не помню хорошенько, – кто-то одним словом, сказал, что Андрей Белый – «выходит из себя».

И захотелось Соломону посмотреть, как это делается.

«Но это не безопасно, – возразил Андрей Белый, – вы знаете: выходящий из себя действует на душу присутствующего при этом постороннего тела, как реактив. Все зависит от природы души. Бывали случаи, что человек начинал мяукать, а один, например, и это у всех на памяти, вдруг залаял…»

Но Соломон настаивал: ни лаять, ни мяукать, ни даже кукарекать Соломон не собирался.

«И вот Борис Николаевич, закрыв себе ладонями глаза, стал понемногу выходить… „У вас роковой день 17-ое мая, – сказал он, – я вижу пески, финики, пустыню“. – „Как же, – ответил я, – в эту ночь, именно 17-го мая, я мчался, как верблюд, по Прагер-штрассе!“ Но что произошло дальше, я больше ничего не помню, я только слышал, как что-то в комнате летало и жужжало, как телефонное „besetzt“ („занято“), потом резкий запах ромашки ударил мне в нос, я чихнул и очнулся. Борис Николаевич сидел у стола, перелистывая „Эпопею“. Я хотел его спросить, но чох не давал мне выговорить слова. „Kamelenseel! – сказал Андрей Белый, – Kamelenseel!“ Тут я все понял и кубарем скатился с лестницы».

Соломон чихал, не переставая, день и ночь чихал потрясающе.

Доктор нашел – «рефлекторное раздражение обонятельного нерва»: мазать вазелином переносицу на ночь. Соломон вымазался весь – до кончика. Ничего не помогало. Хозяйка набавила на комнаты. В Prager Diele от «будьте здоровы» не стало проходу, а в «унтергрунде» (метро) и в трамваях скандалы: будто бы иностранная речь. Далин (сосед) ищет квартиру.

– И вот я пошел, куда глаза глядят.

* * *