Том 15. Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим. Главы I-XXIX

— В самом деле многовато, — согласился я, улыбаясь: я был в восторге от того, что он оказался таким любезным. Он был прыщеват, глаза у него блестели, волосы на голове стояли торчком, и вид он имел очень дружелюбный, когда, подбоченившись одной рукой, держал в другой руке против света стакан.

— Был здесь вчера один джентльмен, — сказал он, — дородный джентльмен по фамилии Топсойер — может быть, вы его знаете?

— Нет, не думаю… — сказал я.

— В коротких штанах и гамашах, широкополой шляпе, сером сюртуке, на шее платок с крапинками, — объяснил лакей.

— Нет, я не имею удовольствия… — смущенно вымолвил я.

— Он явился сюда, — продолжал лакей, глядя на свет сквозь стакан, — заказал стакан этого эля — требовал во что бы то ни стало, как я его ни отговаривал! — выпил и… упал мертвый. Эль оказался слишком старым для него. Не следовало и нацеживать, что правда то правда.

Я был поражен, услыхав о таком печальном событии, и заявил, что, пожалуй, лучше выпью воды.

— Видите ли, — сказал лакей, который, закрыв один глаз, по-прежнему смотрел на свет сквозь стакан, — у нас здесь не любят, когда что-нибудь заказано зря. Хозяйка и повар обижаются. Но, если хотите, я выпью этот эль. Я-то к нему привык, а привычка — это все. Не думаю, чтобы он мне повредил, если я запрокину голову и выпью залпом. Не возражаете?

Я отвечал, что он окажет мне большую услугу, выпив эль, но только в том случае, если, по его мнению, это для него безопасно. Признаюсь, когда он запрокинул голову и залпом выпил стакан, я ужасно боялся, что его постигнет судьба злополучного мистера Топсойера и он бездыханный упадет на ковер. Но эль ему не повредил. Наоборот, мне показалось, что он даже повеселел и приободрился.

— Что у нас тут такое? — осведомился он, тыча вилкой в блюдо. — Не котлеты ли?

— Котлеты, — подтвердил я.

— Помилуй бог! — воскликнул он. — А я и не знал, что это котлеты! Да ведь котлета как раз и нужна, чтобы это пиво не имело дурных последствий! Вот удача!

Одной рукой он взял за косточку котлету, а другой картофелину и уплел их с большим аппетитом, к величайшему моему удовольствию. После этого он взял еще одну котлету и еще одну картофелину, а потом еще котлету и еще картофелину. Покончив с ними, он принес пудинг и, поставив его передо мной, как будто призадумался и несколько минут предавался размышлениям.

— Ну, как пирог? — спросил он, очнувшись.

— Это пудинг, — возразил я.

— Пудинг! — воскликнул он. — Ах, боже мой, и в самом деле. Как? — Он придвинулся ближе. — Неужели вы хотите сказать, что это слоеный пудинг?

— Да, совершенно верно.

— Слоеный пудинг! — повторил он, беря столовую ложку. — Да ведь это мой любимый пудинг! Вот удача! А ну-ка, малыш, посмотрим, кому больше достанется.

Ему, несомненно, досталось больше. Несколько раз он умолял меня приналечь и выйти победителем, но так велика была разница между его столовой ложкой и моей чайной, его быстротой и моей, его аппетитом и моим, что я после первого же глотка остался далеко позади и не имел никаких шансов догнать его. Мне кажется, я не видывал человека, который так наслаждался бы пудингом; а когда с пудингом было покончено, он все еще посмеивался, словно продолжал наслаждаться.

Вот тогда-то, убедившись в его дружелюбии и общительности, я и попросил у него перо, чернила и лист бумаги, чтобы написать Пегготи. Он не только принес все это немедленно, но и был так внимателен, что смотрел через мое плечо, пока я писал. Когда я закончил письмо, он спросил меня, в какую школу я еду.

Я отвечал: «Недалеко от Лондона» — это было все, что я знал.

— Ах, боже мой! — воскликнул он, впадая в уныние. — Вот жалость-то!

— Почему? — спросил я его.

— О господи! — сказал он, покачивая головой. — Это та самая школа, где мальчику сломали ребра… два ребра… Маленькому мальчику. Я думаю, ему было… позвольте-ка, вам примерно сколько лет?

Я отвечал, что мне пошел девятый год.

— Как раз ровесник ему, — сказал он. — Ему было восемь лет и восемь месяцев, когда сломали второе и покончили с ним.

Я не мог скрыть ни от самого себя, ни от лакея, что это весьма неприятное совпадение, и осведомился, как это случилось. Его ответ не улучшил моего расположения духа, ибо состоял из двух мрачных слов: «Его секли».

Звук рожка во дворе раздался как раз вовремя, чтобы отвлечь меня от моих мыслей, я встал и с чувством гордости и смущения от того, что у меня есть кошелек (который я достал из кармана), нерешительно осведомился, нужно ли за что-нибудь платить.

— За лист почтовой бумаги, — ответил лакей. — Вы покупали когда-нибудь лист почтовой бумаги?

Я не мог припомнить такого случая.

— Он стоит дорого из-за налогов, — пояснил лакей. — Три пенса. Вот какими налогами нас обкладывают в этой стране. Больше ничего платить не надо, разве что лакею. О чернилах нечего говорить. На этом теряю я.

— Скажите, пожалуйста, а сколько бы вы… сколько я… сколько следовало бы мне… какую сумму полагается заплатить лакею? — краснея и заикаясь, осведомился я.