Том 17 (XVII век, литература раннего старообрядчества)

И лежащу ми на одре моем и зазирающу[1317] себе, яко в таковыя великия дни правила не имею, но токмо по чоткам молитвы считаю, и Божиим благоволением в нощи вторыя недели, против пятка, разпространился язык мой и бысть велик зело, потом и зубы Быша велики, а се и руки Быша и ноги велики, потом и весь широк и пространен под небесем по всей земли разпространился, а потом Бог вместил в меня небо, и землю, и всю тварь[1318]. Мне же, молитвы безпрестанно творящу и лествицу[1319] перебирающу в то время, и бысть того времени на полчаса и больши, и потом возставши ми от одра лехко и поклонившуюся до земля Господеви, и после сего присещения Господня начах хлеб ясти во славу Богу.

Видишь ли, самодержавне? Ты владееш на свободе одною Русскою землею, а мне Сын Божий покорил за темничное сидение и небо и землю, ты, от здешняго своего царства в вечный свой дом пошедше, только возьмеш гроб и саван, аз же, присуждением вашим, не сподоблюся савана и гроба, но наги кости мои псами и птицами небесными растерзаны будут и по земле влачимы; так добро и любезно мне на земле лежати и светом одеянну и небом прикрыту быти; небо мое, земля моя, свет мой и вся тварь — Бог мне дал, якоже выше того рекох. Да не первому мне показанно сице: чти, державный, книгу Палею; егда ангел великий Альтез древле восхитил Авраама выспрь[1320], сиречь на высоту к небу, и показа ему от века сотворенная вся, Богу тако извольшу. А и ныне, чаешь, изнемог Бог? Несть, несть, той же Бог всегда и ныне, и присно, и во веки веком! Аминь.

Хвалити ми ся не подобает, токмо о немощах моих — да вселится в мя сила Христова — не только то тово Божия присещения. Егда мне темныя твоя власти волосы и бороду остригли и, проклявше, за твоим караулом на Угреше в темнице держали, — о, горе мне, не хочется говорить, да нужда влечет! — тогда нападе на мя печаль. И зело отяготихся от кручины и размышлях в себе, что се бысть, яко древле и еретиков так не ругали, якоже меня ныне: волосы и бороду остригли, и прокляли, и в темнице затворили никонияня, пущи отца своего Никона надо мною, бедным, сотворили. И о том стужах Божеству, да явит ми, не туне[1321] ли мое бедное страдание. И в полунощи во всенощное, чтущу ми наизусть святое Еуангелие утреннее, над ледником на соломке стоя, в одной рубашке и без пояса, в день Вознесения Господня, бысть в дусе[1322] весь, и ста близ меня по правую руку ангел мой хранитель, улыскаяся[1323]^, и приклоняяся ко мне, и мил ся мне дея; мне же чтущу святое Евангелие не скоро и ко ангелу радость имущу, а се потом изо облака госпожа Богородица яви ми ся, потом и Христос с силами многими и рече ми: «Не бойся, аз есм с тобою». Мне же к тому прочетше к концу святое Евангелие и рекшу: «Слава тебе, Господи», и, падшу на земли, лежащу на мног час, и, егда отъиде слава Господня, востах и начах утреннюю кончати. Бысть же ми радость неизреченна[1324], еяже невозможно исповедати ныне. За любовь тебе Господню, Михайлович, сказано сие, понеже хощу умереть. Молю тя именем Господним, не поведай врагом моим, никониянам, тайны сея, да не поругают Христа Исуса, Сына Божия и Бога: глупы веть он, дураки, блюют и на самого Бога нечестивыя глаголы; горе им, бедным, будет.

Посем, государь, мир ти и паки благословение, аще снабдиши[1325], о немже молю твою царскую душу, аще ли же ни, буди воля твоя, якоже хощеши. Не хотелося боло мне в тебе некрепкодушия тово: веть то всячески всяко будем вместе, не ныне, ино тамо увидимся, Бог изволит.

ПОСЛАНИЕ ЦАРЕВНЕ ИРИНЕ МИХАЙЛОВНЕ {24}

Свет-государыня, всегосподованная[1326] дево, Ирина Михайловна! Что аз, грубый, хощу пред тобою рещи? Вем, яко мудра еси, дево, сосуд Божий, избранный, благослови поговорить! Ты у нас по царе над царством со игуменом Христом игумения. Якоже он, надежа наша, изсек римскою властью любоплотный род еврейский[1327], подобает, государыня, и здесь любоплотным по тому же уставу быть. Не страша же глаголю, но предълагаю законопреступникам збывшееся издревле во Израили. Егда в законе поблядят[1328], тогда и разорение, егда же обратятся ко Господу Богу, тогда им милость и ужитие мирно и безмолвно. Но виждь, предобрая, что над собою и греки учинили, ко псу ездя, на Флоренском соборе[1329], истиннее, рещи, на сонмище жидовское, руки приписали, Мануилович[1330] с товарищи, что наведе греческой державе? Помнишь ли, свет, реченное или запамятовала? Ну, ино я препомню.

Тому лет з двести семьдесят с лишком, варвар, Бахмет[1331] турской, взял Царьград[1332] и брата Мануиловича Константин[1333]. Не коснел[1334] Христос, скоро указ учини. Блюдусь и трепещу: та же собака заглядывает и в нашу бедную Росию. Мнит ми ся, по греческому же уставу ступает, малу-помалу на высоту[1335] восходит и со дияволом предуспевает. Егда помышляю, ужас меня обьемлет: отвсюду ми тесно[1336] ныне душа, плавание, а тогда телесем гробы.