Том 19. Париж

Началась баллотировка. В зале поднялся шум и гам. Массо собрался уже уходить, но генерал его удержал:

— Подождите минутку, господин Массо… Как омерзительна эта парламентская стряпня! Вы должны были бы написать об этом в статье, показать, как обессиливает и развращает до мозга костей наш народ эта бессмысленная и грязная болтовня, которая длится целые дни. Битва, в которой лягут костьми пятьдесят тысяч человек, не нанесет стране такого ущерба, не отнимет у нас столько жизненных сил, сколько мы потеряли за десять лет господства этой мерзкой парламентской системы. Зайдите ко мне как-нибудь утречком. Я вас познакомлю с проектом военного закона и докажу, что необходимо восстановить прежнюю армию, состоящую из профессиональных военных и не столь многочисленную, а не то наша национальная армия, омещанившаяся и неимоверно разросшаяся, мертвым грузом потянет ко дну весь народ.

С самого начала заседания Пьер не произнес ни слова. Он внимательно слушал. Сперва его беспокоила судьба брата, но потом им овладело лихорадочное возбуждение, господствовавшее в зале. Вскоре ему стало ясно, что Гильому нечего опасаться. Но какой отзвук одно событие дает другому! И какие неожиданные отголоски породил в парламенте арест Сальва! События непрестанно сцеплялись, видоизменялись, влияли одно на другое. Зал кипел, как гигантский котел, и, глядя сверху на ряды депутатов, Пьер угадывал, какие там бушуют страсти и какие сталкиваются интересы. Он наблюдал за ожесточенной борьбой, какую вели между собой Барру, Монферран и Виньон, видел, какой ребяческой радостью сияет лицо грозного Межа, который был в восторге, что ему снова удалось взбаламутить тинистую воду, в которой он всякий раз ловил рыбу для других. Внимание Пьера привлекал и Фонсег, который сидел с безмятежным видом, прозревая будущее, и успокаивал Дютейля и Шенье, напуганных предстоящим падением кабинета. Потом он снова устремлял взгляд на монсеньера Марта; он почти не отрывал глаз от прелата, глядя, как отражаются парламентские бури на его ясном, улыбающемся лице. Можно было подумать, что вся богатая драматическими событиями парламентская комедия была разыграна лишь для будущего торжества, на которое уповал этот епископ. Пока происходил подсчет голосов, Массо и генерал прожужжали Пьеру все уши, толкуя о тактике, о кадрах, о вербовке, и ожесточенно спорили, нуждается ли Европа в кровавой бане. О, несчастное человечество, которое вечно сражается, ведет губительную борьбу и в парламентах, и на полях битв! Когда же наконец оно сложит оружие и построит свою жизнь на основах справедливости и разума?

В зале продолжалось волнение в связи с голосованием резолюций: целый дождь резолюций, от самой радикальной, предложенной Межем, до простой и деловой, выдвинутой Виньоном. Кабинет соглашался принять только самую простую, деловую резолюцию, и она не прошла; наконец парламент принял резолюцию Виньона большинством двадцати пяти голосов. Часть левых депутатов, как видно, примкнула к правым, а также объединилась с группой социалистов. Когда были оглашены результаты, в зале, а затем и на трибунах поднялся долго не смолкавший шум.

— Ну вот, — сказал Массо, покидая зал с генералом и Пьером, — у нас будет кабинет Виньона. Но все-таки Монферрану удалось выплыть. На месте Виньона я бы его остерегался.

Вечером в маленьком домике в Нейи произошло расставание друзей. Эта простая сцена была полна волнующего величия. Гильома огорчил, но вместе с тем успокоил рассказ брата о парламентском заседании, и он твердо решил на следующий день вернуться на Монмартр к своим повседневным занятиям. Николя Бартес тоже уезжал, и домик должен был снова погрузиться в мрачное безмолвие.

Теофиль Морен пришел к обеду, уже уведомленный Пьером о печальном событии. В семь часов вечера, когда четверо мужчин уселись за стол, Бартес еще ничего не знал. Весь день он ходил по своей комнате из угла в угол тяжелыми шагами, как лев в клетке. Старый ребенок, исполненный героизма, жил в этом убежище у своего друга, не заботясь о сегодняшнем дне и не помышляя о чреватом опасностями будущем. Он всю жизнь лелеял в сердце великую надежду, которую всякий раз разбивала реальная жизнь. Рушилось все, что он любил, все, что он, как ему казалось, завоевал за пятьдесят лет, проведенных в тюрьме и в изгнании, — идеалы свободы и равенства, республика, основанная на всеобщем братстве. Мечты его никогда не осуществлялись, и все-таки он сохранил свою веру, чистую веру юноши, твердо уповающего на будущее. Он блаженно улыбался, когда молодые революционеры, гораздо более радикальных воззрений, подшучивали над ним, как над безобидным стариком. Он совершенно не разбирался в новейших сектах, с негодованием обнаруживал в них недостаток гуманности, продолжал гордо, упрямо и наивно верить, что человечество возродится, так как все люди от природы добры, свободны и все они братья.