Том 2

«Этот малютка Флеминг так мило и робко увлечен мною, что постепенно я и сама стала интересоваться им. О, отнюдь не в том смысле, как вы, может быть, подумали, читая эти строки, мой милый Фред…

Мне двадцать один год, и я уже слишком стара для того, чтобы меня могли растрогать нежные вожделения и томления тех, кому я нравлюсь.

Нет, нет, речь, конечно, идет совсем о другом… Мне просто хочется причинить другому страдание, какое некогда другие причинили мне, когда я была еще совсем молода… Мой бедный Фред, я готова поручиться, что вы все еще не понимаете ничего… Но в этом вы, впрочем, не виноваты: вы ведь никогда ни над кем так не потешались…

В сущности, я сама не знаю, зачем я рассказываю вам столько чепухи: я даже не знаю, зачем вообще пишу вам. Но у меня нет никого, кроме вас, кому бы я могла писать… И я даже настолько бестактна, что прямо заявляю вам это… Извините… Итак, я продолжаю:

«Не думайте, что так легко кем-нибудь забавляться… ну, хотя бы этим Флемингом. Для этого необходима прежде всего свобода. Помните, Фред, то время, когда я была рабыней своего мужа, рабыней брака, рабыней всего света?.. Теперь я гораздо свободнее… благодаря войне… Но… ведь это же только временное, преходящее состояние… И мне не хотелось бы…

Итак, дорогой Фред, я вижу впереди две возможности. Либо война сделает со мною то, что она делает ежедневно с множеством других замужних женщин… В таком случае, — я заявляю все это прямо, — все узы, соединяющие меня с прошлым, со всем моим прошлым, будут раз навсегда порваны…

Либо… Но что можно знать заранее?»

Таковы были письма Изабеллы де Ла Боалль. И последнее из этих писем как раз находилось в портфеле Фреда Праэка в тот момент, когда Поль де Ла Боалль усаживал его на скамейке возле своей походной постели, в погребке около штаба полковника Машфера.

— Итак, господин лейтенант, это вы! — снова повторил Поль де Ла Боалль, который, по-видимому, не мог найти подходящего начала для намеченной им беседы.

Фред Праэк тотчас же ответил с большой сердечностью:

— Ла Боалль, дорогой мой, меня ведь зовут… Праэк.

— О, как же… — отвечал тот с улыбкой. И умолк. Он явно смущался. Ему так много нужно было сказать — но он не знал, как. И он колебался, глядя на серебряные нашивки на рукаве Праэка, которые производили на него большее впечатление, чем он сам смел признаться себе.

Праэк, к счастью, помог ему:

— Дорогой мой, я рад, что встретил вас здесь. Весь мир так перевернулся… Приятно видеть то здесь, то там клочки прежней, довоенной жизни. О, как она была хороша. Надо было распрощаться с нею для того, чтобы понять все ее достоинства. Впрочем, надо перенести это тяжелое время, и старые добрые дни вернутся.

— Они вернутся не для всех, — тихо произнес Поль де Ла Боалль, довольный тем, что нашлась тема для вступления. — Здесь достаточно места, чтобы быть похороненным.

— Кто об этом думает?

— Я, дорогой мой! Пули летают уже слишком долго. Знаете формулу Бернуйл? «Если дождь продолжается долго, то в конце концов все мостовые становятся мокрыми». И эти мостовые — мы, Праэк. Мы отсюда не вернемся, вы увидите. И это ужасно для тех, кто любит жизнь.

— Конечно, — подтвердил Праэк.

И он тотчас же вполне логично спросил:

— Как поживает госпожа де Ла Боалль? Надеюсь — хорошо?

— О! — воскликнул муж Изабеллы после совсем короткого колебания. — Спасибо, как нельзя лучше. Но я должен вам признаться, что уже довольно долго не имею от нее никаких известий. Почта работает так плохо на этом проклятом участке!..