Том 2

Первою достигла рощицы Поля. Аукнула и, раскрылив руки, побежала. Подопригора ринулся за ней. Журкина стесняла Гармонья и сумрачный сзади Петр, а то и он выкинул бы какое-нибудь коленце. Березки опахнули его прохладой и простотой родины. В синеву небесную они разбросали свою точечную зелень. От их белых, частых, словно бегущих кругом стволов, от бездонной — во все стороны — глуби их, тоже белой и узорчатой, закружилась голова. Подопригора все-таки поймал на полянке Полю, которая отбивалась, закатывалась от смеха. Потом подбежала и к Журкину и его закрутила, вместе с гармоньей, до темноты в глазах. Что ж, захотелось бабе поиграть!

На полянке и присели. Поля поместилась около Подопригоры (и тому это очень понравилось, нет-нет да поглаживал ее по спине), раскрыла кошелку и принялась хозяйничать. Расстелила на траве домашнюю салфетку, выложила хлеб, воблу, яйца, соленые огурцы, три бутылки ситро… У Журкина от этого изобилия вчуже заболело сердце.

— Зачем вы, Поля, эдак израсходовались-то?

Оказывается, не одна Поля, а и Подопригора тут постарался. Тогда и Журкин слазил в боковой карман. Уж если праздник, так чтобы все честь-честью! Косясь на Подопригору, он торжественно поставил перед Полей запретную поллитровку. Подопригора погрозил ему пальцем, однако первый не отказался — глотнул из кружки, которую поднесла ему Поля.

И прочие глотнули. Поля раскраснелась, шумливо угощала всех, повязка спустилась у нее с головы. Да пусть! За березками, под вечереющим солнцем, сквозил далекий-далекий кусочек стройки. Глядел туда Журкин из-под березок, глядел словно из Мшанска. Словно и не было разлучных двух тысяч верст… Сказал бы он об этом сейчас от души, сказал бы всем, положив руки на грудь, да Петр сковывал его… Все подзакусили, разнежились, привалились спинами к березкам. Поле, главной заводиловке, не терпелось:

— Теперь-то Иван Алексеич нам сыграет!

У Журкина полыхнуло жутко под сердцем. Петр вдруг лебезливо оживился:

— Вы его попросите энту песню, он знает какую… от которой наплачешься!

И начал хвалебно расписывать Подопригоре, как за Ваней три села ушли и как после этого Ваню, его брательника, посадили в острог за политику. Подопригора не то слушал, не то нет.

— Ну-ка, Журкин!

Гробовщик вынул свою красу из сундучка, положил пальцы на лады. Голова его кручинно упала на гармонью. Он взял пробный аккорд, — в минорном тоне песни. Березки, березки, за ними островок с вечереющими причудливыми зданиями. И гробовщик вызвал в своей памяти гиблую пургу, бушующую над чужбиной, слезные проводы — как на смерть, вспомнил покойного отца, подвальное жилье, забитое до потолка гробами — все дальше и дальше, вглубь пережитого, рыдая, улетали его мысли. Рыданьем должна была рвануть сейчас за сердца гармонь. И гробовщик рванул.

Далеко в березах отдалась песня. Журкин сыграл ее раз, начал во второй… Подопригора сидел, курил. Поля возилась со своей повязкой, кудерьки охорашивала. Не забирало их обоих… И гробовщик сам чувствовал, что не то у него выпевается. В отчаянии он подпустил еще больше жалостность пронзительной и протяжной, в крик. И только один полузакрытый тоскливый глаз Петра чуял на себе… Нет, не выходила песня. В нем самом не выходила ста. И песня гасла, пальцы его вяло перебирали лады, словно это он сыграл только пробу. Поля подсела — игриво, просительно.

— Иван Алексеич, вы бы повеселее что-нибудь.

Мало он знал веселого. Вот разве ту-степ? И он заиграл, конечно, только в угоду компании, переборчатый мшанский ту-степ. В Мшанске на свадьбах девушки скидали полсапожки и оттопывали его в одних шерстяных чулках. И Поля вдруг взвилась с места с платочком в руках, закружилась, отступая с поклонами, разводя пальцами юбку.

— И-и-их!

На опушке поляны остановилась компания парней и девчат, загляделась. Подопригора, привстав на колени, нахлестывал в ладоши. И в самом Журкине озорные живчики забегали. Хорошо сейчас было, семейно! Он нашел нечаянно какой-то новый, зажигательный, для него самого диковинный перехват. Гармонья ахнула вдруг на всю рощу, словно силы в ней прибавилось втрое.

Парни с девчатами на опушке закружились парами.

Откуда-то надвигался гул. Словно изнутри гудели березы, струнно гудела земля. Журкин заиграл потише. Люди на опушке подняли головы. С запада, розовея, шел самолет. Поля, запыхавшись, упала рядом с Журкиным. Тоже смотрела вверх. Гробовщик чуть-чуть наигрывал.

— Пассажирский… наверно, из Москвы, — щурился Подопригора.

— Куда он, интересно, — приподнявшись, гадал Петр.

— В Сибирь куда-нибудь, на стройку… а может быть, и дальше, до Китая.

— До Китая? — переспросил Петр.

И Подопригора подивился на его голос, на мутные, тоскующие глаза. И еще увидел Подопригора, как Поля, от изнеможения, легла щекой к гармонисту на плечо. Он скривился, обращаясь к Петру:

— Что это, братец, лицо у тебя бывает такое?..