Том 2

На экране бежали и расшибались под музыку морские волны. Море было красиво: из музыки, из каких-то страданий и из волн… По горе, среди незнакомых деревьев, в ветер сбегала стриженая стройная девушка, за нею далеко вился шарф. Поля жарко наклонилась.

— Это, Иван Алексеич, курорт показывают. Я очень люблю! Товарищ Подопригора говорит: когда стройку кончим, обязательно всех нас на курорт пошлют.

Ну, этому-то, конечно, Журкин не поверил. И он вспоминал: где еще, среди каких невзгод своих видел он на картинке такую же ликующую жизнь? Нет, теперь она уже не страшила его. А Поля, словно засыпая, все клонилась, клонилась к Журкину и наконец оперлась плечом ему о грудь. Так удобно было ей… Она была горячая, тяжелая. Она сладко пахла. Кудерьки ее щекотали Журкину щеку. Он тоже хотел придвинуться поближе, совсем щекой к щеке, но не смог из-за этого черта, из-за бороды… Музыка путалась, извивалась у него в ушах. Поля разлеглась еще поудобнее. Журкин сошел с ума и взял ее рукой за грудь. Поля резко пошевельнулась было, но вздохнула и так и осталась. Она сделалась роднее сестры. Журкин закрыл глаза и что есть силы закусил губу, чтобы существо его не разорвалось.

Когда вышли на воздух, гробовщика знобило, а у Поли были заспанные, узенькие глаза. Приходилось расставаться: Журкин ночевал на заводе, потому что предстоял решительный день — показ дружины. Поля сказала, что тоже придет посмотреть.

Она хоть и простилась, никак не могла уйти.

— Я вам, Иван Алексеич, про уполномоченного не договорила. Он на праздник в березки звал гулять, на пикник. — И заторопилась: — Он сказал, что и вас позовет.

— Что ж, — согласился Журкин.

Ночные смены проходили на работу. Там и сям вырывались из темноты огненные ярусы лесов. Ночь гремела и сияла, как полдень. Захотел Журкин — и вот идет спать на завод, как к себе домой. Не знал, что бы ему еще сделать!

И — озарило:

— Поля, у вас сундучок-то мой… Если на эту гулянку пойдем, так я гармонью с собой заберу.

— Да? — расцвела Поля. — Иван Алексеич! Значит, кончили зарок-то?

Журкин ответил уклончиво:

— Попробую маленько, сыграю.

Работал он на другой день рассеянно, непоседливо. Хотя дружина была вполне готова к показу и, можно сказать, сама рвалась к этому делу, Журкин все боялся упустить что-нибудь. Выбегал посмотреть, принесли ли обрезок рельса для тревоги, так ли расчистили двор… Да и вообще близость праздника возбуждающе просвечивала всюду. В цехах стало нарядно от красных, развешанных гирляндами полотнищ.

Близился назначенный час. И Поля, главное, и Поля-дуреха захотела прийти на свою голову! Журкина опьяняло предощущение торжества. Понятно, не мог он предвидеть, как все это кончится на самом деле…

К шести часам на дворе временно приостановили работу. У сараев замешкался любопытствующий народ. Шоферы заглушили грузовики, слезли с машин. Появился Подопригора с парнем из газеты. Пришли товарищи Из завкома, пришел начальник цеха Николай Иваныч. Напоследок Поля пробежала из калитки, смешливо зажимая рот.

Двор в середине был пуст. Из окон доносилось неугомонное рычание станков.

Ждали.

Журкин вырвался из дверей цеха. Бегучим шагом пересекал двор. Его сапоги были зеркально начищены, пиджак в талии лихо перехвачен ремнем. Поля ахнула, схватилась руками за щеки: бороды у Журкина не было. Мчался по двору черноусый и чернобровый молодчага в золоченой каске.

А у самого Журкина заперло дыхание. Народ рябил перед ним, народ кружился, народ смотрел, конечно, восхищенно. От пронзительной гордости глаза у Журкина залило слезами. Он подбежал к Подопригоре, отдал ему честь и рывком, по-военному, тряхнул руку. Больше не удостоил никого.

Человек, стоявший около подвешенного на столбе обрезка рельса, не сводил с Журкина глаз. Журкин, подбоченясь, по-командирски махнул ему рукой. Человек упоенно заколотил по рельсу палкой.

Дикие, вопящие звуки тревоги… Они оборвались внезапно. И в окнах смолкли станки. Тишина напряглась ощущением настоящей, невыдуманной беды…

И с двух противоположных концов завода высыпали во двор дружинники. Легкие, ярые, поверх пиджаков перетянутые ремнями, двое в касках. За ремнями — топоры. Четверо и еще четверо схватили по лестнице, мчали эти лестницы по двору. Еще четверо катили и разматывали катки со шлангами. Журкин приложил свисток к губам, резанул трелью.

Лестницы взлетели кверху, уперлись в карнизы, переливающиеся зыбью праздничных флажков. Двое и еще двое кошками скакнули на крышу, выхватили топоры, снизу подтягивали шланги. Журкин, помутневший, свирепый, обернулся к зрителям:

— Граждане, это будто вон там занялось, в куточке, за трубой.

Парни молотили крышу обухами топоров, воображаемо взламывали ее; валил воображаемый раскаленный дым, норовя удушить… Журкин гаркнул:

— Вод-ду!

Зычно у него получилось, вроде как тогда в вагоне — «ст-тёклы вст-тав-лять!» Дружинники подводили шланги к пожарным кранам. На крыше размахивали шлангами, целились в ожидании воды. Воды не было.

— Вод-ду д-д-да-вай! — остервенело заорал Журкин.