Том 2

Одну и ту же дорогу топтал Журкин ежедневно: от барака к заводу и обратно. И все неузнаваемей становилась она… Однажды на горизонте, за тепляком Коксохима, сразу вскинулись в небо две трубы, тонких и высоких, так называемых скрубера. Через день выросла третья. Словно отплывающий корабль стоял за горизонтом. Да и горизонта уже не было, — его сплошь заткала стрельчатая линия строительных вышек и лесов. Журкин теперь осматривался кругом с ревнивым любопытством старожила. Он уже знал, где и что. Особенно его интересовала домна. Вчера она была похожа на огромный железный чан, а сегодня уже поднималась каланчой, и у нее намечалась талия с перехватом. В смертоносной выси, на кране вились около нее комсомольцы, вились, пели и клепали. Выходя из барака, Журкин загадывал, сколько они еще наклепают за день… Однажды утром загадал на четвертый скрубер. Вышел на чистое место, глянул: четвертый скрубер уже просекал небо, едва-едва не вровень с тремя остальными. Ого! Разверзались под ногами котлованы такой необъятной глубины, что на дне и по скатам их мог бы уместиться целый Мшанск. И по дну, словно по широкой долине, ездили грузовики, тележки, сновали отряды людей, махали ковшами экскаваторы. Душа не отвращалась уже, как прежде, от этой железной чужбины, от ее грохотов, лязгов, от сверлящих и режущих звуков, наоборот — она обступала Журкина дружественным многолюдьем. Он шагал по твердой, по заработанной им теперь земле, шагал, как свой; паровозики посвистывали, и он, Журкин, задирая кверху бороду, глазея, посвистывал тоже. Ему мечталось; урвать бы часика два свободных, побродить, обсмотреть всю эту кипучку насквозь, досыта… Как-то соблазнился, дал себе передышку и из столовой завернул в знакомый коксохимовский тепляк. Громадина турмы, угольной башни, давила уже под самую крышу, готовясь прошибить ее; плотничьи леса и люльки вознеслись — чуть глазу видно. Сколько пропащего, горького пережил здесь гробовщик!.. Теперь он стоял да посвистывал. Около печей разыскал Подопригору.

Сообщил ему, что с дружиной у него все почти готово. Показать ее работу он подгадывает к кануну праздника Первого мая, вечерком, так и с ребятами сговорился. Покажут они, будто весь завод заполыхал с крыши, и они будут его отстаивать. Пусть Подопригора и другие товарищи придут, проконтролируют.

— Договорились, — сказал Подопригора. Ждали его где-то другие, спешные дела.

Но Журкин не уходил.

— У меня еще есть… слово. Наше строительство — на нем тысячи народу… работают (чуть было не сказал: «кусок отрывают», да спохватился), и в него сунуты миллионы денег. Чегой-то должно из этого получиться! Но оно получится, когда везде будет прочность. А есть которые ударяют наоборот: чтобы ее не было… Ты сам, товарищ Подопригора, в бараке-то говорил…

— Правильно, есть.

— Есть, есть! — обрадовался гробовщик. — Он идет себе ночью по стройке, будто какой бродяга… глядишь, или запалит, или еще что. Его не уловишь. А скоро ветра… — Он перешел на торжественный шепот. — И вот… если бы ребят, а паче всего комсомольцев, тоже на этот случай в бродяг иль в пьяных переряжать, да пусть они по стройке ночью рыскают, да документы им дать, чтобы чуть что заметили… за машинку — раз!

Подопригора слушал его терпеливо. Горячность гробовщика, он видел, была неподдельной. За плечами Журкина, в синеве, высочайше реяли четыре трубы — скрубера. Отплывал гигантский корабль… Подопригора сказал:

— Предложение твое дельное, но чего-то вроде как в кино получается. Надо еще обсудить.

И добавил:

— А ты вот что: снял бы, чудак, бороду, а то в станок попадет — вместе с башкой ведь ее оторвет.

— Да я и то покумекиваю. — Гробовщик смущенно зарделся.

В иные ночи теперь Журкин совсем не уходил с завода, ночевал в завкоме на диване. Николай Иваныч, начальник цеха, зазвал его в одну такую ночь к себе чай пить и за чаем сообщил, что, возможно, при заводе скоро начнут строить жилой стандартный дом; по всей вероятности, и Журкину, как мастеру, дадут отдельную комнату.

— Конечно, тогда и семейство и жену можешь к себе выписать. Большое семейство-то?

Журкин замялся.

— Да н-нет…

И тяжело вперился в свой стакан с чаем.

…О Поле почти забыл и думать Журкин, снедаемый лихорадкой нового устроения. Впрочем, возвращаясь в поздний час, иногда замедлял шаги около запертой ее каморки, настораживался. Поля обычно уже спала. И скучная тень пробегала по душе… Утром перебрасывались словечком на ходу. Поля говорила только приятное: «Я завсегда загадывала, Иван Алексеич, что вам, как мастеру, большой ход будет». А Журкин немножко важничал.

Однажды он не являлся ночевать подряд две ночи, и бабу, должно быть, это задело… Когда Журкин вернулся, дверь каморки, несмотря на полночный час, была распахнута, там светло горела лампа, и Поля сидела за столом, нарядная, в маркизетовом платье горошком. Журкин, замирая, гордо прошел мимо. В бараке огни в лампах-молниях были приспущены… Поля в полутемноте сама догнала его.