Том 2

Пришел будто посмотреть, проверить, а потом и сам потихоньку встал за верстак. Теперь жадная, и мнительная душа его была спокойна. Он хотел укрепиться здесь так, чтобы никто уже не мог столкнуть его с этого места, хотел врасти здесь корнями. И засновал фуганок, опять потекли одна за другой детали. Руки мастера собирали их в вещь, подгоняли, охорашивали, пускали в жизнь.

В двенадцатом часу появился начальник цеха, минуты две глядел на эти руки из-под очков.

— Ты что же… на деньги, что ль, такой жадный, шестнадцать часов работаешь?

Журкин, вздохнув, разогнул спину. Застеснялся.

— Да все одно, куда же время девать? Я… за дело беспокоюсь.

— Ага-а…

И начальник цеха, по имени Николай Иваныч, сам бывший столяр, угадал в глазах этого человека тоску о прочности, несомненно, знакомую когда-то и ему самому. Сказал:

— Беспокойство твое, конечно, хорошее…

И на другой день, после обеда, Журкин вернулся в цех. И на третий… Работа обуяла его, как лихорадка. Он работал до полночи, разгибаясь только на обед и не ощущая при этом ни тяготы, ни изнурения. А если и ощущал, тягота эта была приятна и благодетельна, как лекарство, она постепенно как бы очищала организм, восстанавливала радость духа. Радость! Давно не пробовал этого кушанья гробовщик… На время даже, затмила в нем эта лихорадка Полю-жену, ребятишек. Гробовщик жил, исходил алчностью над верстаком, не видя кругом ничего. От верстака его могли оторвать теперь только с мясом.

А через неделю-полторы, благодаря своему опыту и этому напористому, безустальному трудолюбию, гробовщик как-то даже главенствовать начал в цехе. Бородатый, строгий и истовый в своих рабочих повадках, он прежде всех остальных кидался в глаза. Он приходил в цех спозаранок, предвкушая его трудовой уют, родные столярные запахи, утреннее солнце, от которого сияет куча стружек, а штабеля брусьев огненно просвечивают насквозь. Из механического доносилось хоровое подвыванье и пенье пил. Слух гармониста воображал причудливые мелодии. От верстаков навстречу бороде кричали: «Иван Лексеичу!» Журкин снимал пиджак, аккуратно вешал его, потом оправлял на себе опояску: как дома. Да так оно и было: как дома. Случалось, что Вася-плотник (фамилия его была Поздняков) и еще кое-кто из молодежи застревали у дверей механического, заглядываясь на машины. Журкин сердито гнал их, подражая тому дельному и горячему бригадиру из тепляка: «Вали, вали, сначала свою работу справь, а это от вас никогда не уйдет!» И начальник цеха тоже звал его Иваном Алексеевичем, а он начальника — Николаем Иванычем. Бригадиры, что помоложе, не стыдились спросить у него иногда совета: «Глянь-ка на минутку, Лексеев!» Гробовщик с достойной осанкой подходил, вынимал карандашик из-за уха, показывал, как надо.

Подопригору за эти дни он не видел ни разу, но не сомневался, что тот следит за ним издали. И ярость, с которой гробовщик набросился на работу, подхлестывалась еще сильнее этим незримым наблюденьем. Гробовщику не просто хотелось отплатить человеку за добро, — ему хотелось сделать так, чтобы Подопригора загордился им, чтобы Журкин был поставлен ему в заслугу. Подняться как-то необыкновенно, совершить чудо! В этих мечтаниях играла немалую роль газетка «Красногорский рабочий», которую Журкин стал почитывать в перерыве и в которой описывалась доблесть отдельных рабочих и целых бригад и помещались портреты. Около этих портретов как бы играла музыка. И о том же судили-пересуживали ребята за верстаками, с ясной завистью, и о том же рассказывали на собраниях… Зачиналось, передавалось от человека к человеку то героическое, честолюбивое волнение, которое доставило потом стройке мировую славу, мировые рекорды в различных областях труда. Уже татарская бригада землекопов вынула за смену какое-то чудовищное количество кубометров земли; бетонщики изо дня в день повышали друг перед другом кривую замесов; отличались монтажники, арматурщики, слесаря. По про столяров еще не было слышно… Не слышал еще Журкин про столяров, и сердце его исподтишка жгуче, предвкушающе билось. Он-то нагляделся теперь на здешних мастеров, посравнивал себя с ними, он знал настоящую цену себе. Ох, как разжигал его этот Подопригора, сам того не ведая! Но пока работал Журкин без всяких расчетов, вслепую, нахрапом, ломил, как медведь через бурелом. Однажды Подопригора заглянул-таки на завод.

— Ты, друг, говорят, вроде ударника заделался?

Журкин усмехнулся, отвел глаза.

— Дак нам только бы работа была… а ударять я всегда могу!

Подопригора закинул руки в карманы и молча — не поймешь, смешливо или серьезно — обмеривал его взглядом. Пожалуй, он уже близок был к тому, чтобы гордиться…

— А ты не забыл обещания-то… насчет пожарной организации? Сезон как раз подходит.

— С ребятами мало-мало калякал.

— А я в рабочкоме поговорил. Значит, ты свой опыт проводи, а мы потом вызовем тебя, соберем народ. Выступишь, расскажешь нам, поделишься… Так?

Журкин, не поразмыслив, мотнул головой.