Том 2

Занимались, по обыкновению, в зальце, по стенам которой аккуратненько, бочком к бочку, выстроилось до двух дюжин стульев и стояло несколько фикусов, слишком возросших в высоту и пытавшихся пролобзать насквозь угарные, посмуглевшие, от мух и копоти потолки. А Иван Алексеич любил небогатые эти, обжитые за сорок лет, стены; дом был ему ровесник; не захотел Иван Алексеич изменить ему, когда предложили даже какое-то место в уезде, вроде заведующего приютом соцстраха. Почему-то надеялся, что вдруг засветят иные времена: вдруг, например, вместо Малоставского завода проведут ветку на Иван Алексеичев городок; вокзал построят где-либо неподалеку, тогда обоих квартирантов, портного и фельдшера, можно выселить к шаху-монаху, дом наверху разгородить на номера, пуская каждый по трешнице в сутки, а низ сдать под трактир…

— Решите-ка между прочим, молодой человек, вот такую задачку…

А у самого сердце вскачь: какая тут, к шутам, задачка, когда человек едва терпит, хочет в барабаны бить!

Теперь уже не нужно было Иван Алексеичу никакой ветки: впереди, самое малое, ждала его пара горячих лошадей на конюшне, с полным выездом, оборудованный свинарник и коровник, начисто отремонтированный дом и, конечно, половинный пай в ерошинском деле, дочь-то ведь единственная… Иван Алексеич, исполненный благодушия и доброты, жалостливо поглядывал на бритую Мишанину голову. Ведь вот — молодость, а на что она! Пойдет судьба кидать из городка в городок, из казармы в казарму, оттопывай ученье на морозе, коротай несложную узенькую жизнь. Тоска! От тоски, должно быть, замудрил парень, удумал алгебру и немецкий учить, которые нужны ему, как корове седло… Да и, кроме того, достанься этому же Мишане такой жребий, как Санечка, разве он сможет украсить свой день непрестанной мечтой, населить царевщинские снега несравненным теплокудрым видением? Нет, цапает жизнь Мишаня без всяких сказок… Вспомнил почему-то Иван Алексеич кошелек Мишанин, из которого расплачивался тот за уроки: круглый, ветхий, кожа на нем обшарпана добела — хранитель скудных солдатских грошиков. Вспомнил — и жалостность ущемила так нестерпимо, что чуть-чуть не всплакнул, не закапал горячим на жалостную эту бритую башку… «Весна, — сморкаясь, успокаивал себя Иван Алексеич, — весна, оттого и нервы… А его, как поженюсь, обязательно награжу!..»

Мишаня тем временем кончил задачку и сказал:

— А все-таки здорово люблю я науку, Иван Алексеич. И ведь ничего у меня идет, а?

Иван Алексеича это замечание почему-то раздражило.

— Какая же это наука, молодой человек! Вы настоящей-то науки еще и не нюхали. Настоящая наука, например, скажет, что и мира-то никакого нет, который перед глазами, что все это одна видимость, представление чувств. Вот что, молодой человек, наука… А это — бирюльки.

Мишаня угрюмо задумался.

— А ведь верно, Иван Лексеич. У меня вот и в бою так же было: вроде станет кругом одна видимость, нет ничего: ну, и прешь, и прешь тогда, ничего не боишься.

— А вы знаете, что по этому поводу Гейне сказал? — спросил ядовито Иван Алексеич.

— А что? — притих Мишаня, натужившись и готовясь прыснуть над какой-нибудь чудной штучкой.

— Знаменитый немецкий поэт Гейне сказал, что только дурак ничего не боится.

— Ах-ха-ха-ха! — раскатился Мишаня, хватаясь за бока. — Чудачок вы, Иван Лексеич. Здорово!

Потом, как ушел Мишаня, скоро зазвонили к вечерне; окна стали дымчато-синие; по улице провезли полные розвальни ребятишек из села — на спектакль в Народный дом. В сумерках возница подал лошадей, постучался из сенцев.

— Значит, на хутора опять налаживаем, Иван Лексеич?

— Не на хутора, дубовая голова, а в Царевщину к Ерошину едем. Слыхал про Ерошина? Дочь за меня сватает.

— Про Ерошина как не слыхать. Мужик замечательный… прямо даже можно сказать — обнаковенный мужик.

Иван Алексеичу все это было очень приятно. Скоро его, закутанного в долгополую волчью шубу, везли полегоньку к росстаням. На базарной площади светился всеми окнами Народный дом, туда валили по улице гурьбой. Среди прочих гуляющих узнал Иван Алексеич по острому шишаку и Мишаню; к плечу его расслабленно припадала девица — наверно, Дуся фельдшерова. И, тихонько прокатив мимо, даже успел поймать краем уха Иван Алексеич такой разговор:

— Михаил Василич, а что, если я захочу, вы для меня с Народного дома скинетесь иль нет? Ведь вы военные, вам не страшно!

— Немецкий поэт Гейне, — наставительно возразил Мишаня, — сказал, что только дурак ничего не боится.

Иван Алексеич не вытерпел.

— Позаимствовали, позаимствовали, молодой человек, — крикнул он из саней.

— А-а, чудачок Иван Лексеич, — обрадовался Мишаня, — дайте-ка огоньку.

Он догнал сани и на ходу тюхнулся на нахлесток, придавив Иван Алексеича и дохнув запахом хлебного… Впрочем, Мишаня тотчас же сознался:

— Я, Иван Лексеич, дербанул сейчас в одном месте маленько. С радости, не донес. Я ведь послезавтра в академию еду.

— Как? — переспросил Иван Алексеич, настораживаясь, и внутри у него пугливо заныло.