Том 2. Докука и балагурье

Сошка засветила огонька да в сени… Отыскала веревку мочальную простую, наладила петлю, перекинула веревку через перемет, — петлю на шею. Приладилась. Захватилась руками за веревку…

Вдруг слышит старуха, невестка как блюет.

— Видно, пива напилась!

И опять слышит: что-то неладно. Стала старуха, засветила огонька, с огоньком в сени.

А муж дрыхнет, ничего-то не чует: это с блина так ему спится сладко, — хороши были блины в Головлинке!

— Ой, батюшки! Господи поми-лу-уй!

Старуха назад в избу, тычется от страха, да к сыну. Сергей догадался: неладно, — выскочил в сени. А там Сошка.

— Ох, шельма, что делаешь!

Стоит Сошка под переметом, петля на шее. Еще туже захватилась за веревку, — Сергей и рук ей разжать не может.

— Шельма!

Что делать? Скорее за перемет, жердь снял, — тут она веревку и отпустила.

И пала она помаленьку наземь, нелюбая, нелюбыми глазами к сырой земле: ей все равно.

Сергей ее за подпазушку и потащил в избу.

Старуха-то этакой беды от роду не слыхала: нынешний народ что делает.

— Ой, батюшки! Господи, помилуй!

Притащил Сергей чан с водой, сам побежал на сход за стариком.

Осталась одна старуха: зачерпнет кружку, приладится ленуть на Сошку, а та — той все равно — кружку-то рукой и оттолкнет к дверям.

— Да, что ты, дура, проливаешь воду-то?

Не понять старухе. Подымет она с полу кружку, зачерпнет и только что приноровится, а та опять — той все равно.

Билась, билась, старуха, бросила.

А Сошка лежит — не шевельнется, не скажет, — как мертвая.

— Ой, батюшки! Господи, помилуй!

3

Вот и бегут со схода: сотский, десятский и полицейский со стариком, да с Сергеем.

А Сошка лежит — не шевельнется, не скажет — как мертвая.

Постояли над ней, постояли. Ну, что они могут сделать?

— Сергей, — говорят, — поезжай за попом.

— Ой, батюшки! Господи, помилуй! — тыкалась старуха.

Сергей живо к попу.

— Хозяйка очень трудна.

Поп ехать не хочет.

— Пущай до утра. Помрет, похороню.

Так и вернулся.

А Сошка лежит — не шевельнется, не скажет — как мертвая.

— Чего ж ты не сказал, что из веревки вынули?

И погнали назад к попу.

— Батюшка, мы, ведь, ее из веревки вынули.

Ну, поп и поехал:

— Как ее зовут?

— Софьей.

Поп велел всем выйти: исповедать, значит, надо.

А как вышли и остался поп один с Сошкой — Сошка, как мертвая, — взял он ее за руку:

— Софья! Софья!

— Что, батюшка? — тихо отозвалась Сошка.

— Что ты это делаешь?

Сошка открыла глаза, приподняла голову: ничего незаметно, только на шее под горлом место красненькое.

— Невыносно!

Тихо она это сказала: «невыносно», — а и везде было слышно, и в сенях, и на дворе там — «невыносно»!

— Ой, батюшки! Господи, помилуй! — тыкалась старуха.

Сошка стонала.

Поп благословил и вышел. Велел Сергею за доктором ехать. А сам домой.

Пока что дали лошадям маленько перехватить, пока что, подошла полночь.

А Сошка опять лежит, как мертвая.

Собрался Сергей: пора ехать.

Вдруг она села.

— Не езди!

И так хорошо говорить стала, все просила не ездить: ночь, ведь! — словно с ней ничего и не случилось.

Сергей положил шапку: стало быть, не ехать!

И пошел лошадей распрягать.

А она на печку.

И больше ни слова.

Хотел было сотский ее расспросить, дознаться, — молчит.

— Ах, каналья, каналья!

Так и разошлись: сотский, десятский и полицейский.

И остался старик со старухой да муж, да на печке Сошка.

Все заснули, спят, не спит одна Сошка.

— Невыносно! — и красный знак на шее жжет.

Дошлая *

1

Пристала Анфиса к Синкриту:

— Уходи жену, а со мной обвенчаемся!

Анфисе полвека годов, вдовая, покойного мужа-то, сказывают, заколотила в гроб, баба дошлая.

Худо жил Синкрит с женою: Агафья и молодая, да после Машутки надорвалась, видно, таяла, как свечечка.

Синкрит и давно б уходил Агафью, да как такое дело обделать не сразумишься, а, главное Машутка: все смотрит — двенадцатый год девчонке — все понимает.

А Анфиса свое ладит:

— Уходи жену, а со мной обвенчаемся!

2

Вечером вышла Агафья в хлев задать корму корове. Девочка в доме за работу села.

На воле снежок шел.

Вот Синкрит, не будь глуп, взял веревку, да в хлев. Подкрался с веревкой к Агафье, да сзади на шею ей и набросил веревку. Дернул — петля есть! — и потащил.

Агафья не пикнула.

Выволок ее на двор — дело чистое.

Агафья не пикнула, ошеломило ее вдруг, да руки-то как-то сами под веревку: руки-то она под веревку и подложила.

Машутка вдруг слышит, на дворе мать кричит, ой, как кричит! Застучала там Машутка, в доме-то, Синкрит поскорей веревку с Агафьи и сдернул.

Машутка из избы на двор.

А мать ровно и не дышит, белая такая стала.

— Тятя, чего ты? Тятя, чего ты? — ухватилась девчонка за отца: поняла, от него это.

И сама, как мать, стала белая.

Притащили Агафью в избу.

Тут Машутка догадалась, да за снегом. На воле снежок шел. Принесла снегу и ну матери в рот класть и оттирать ее всю. Агафья вздыхать стала. А та трет ее и трет. И заговорила. За попом просит послать: худо ей.

А Анфиса тут-как-тут: она себе чует. И сейчас же мужика в аптеку погнала за лекарством.

Пришел поп, исповедывал Агафью: она ему все рассказала, и как мужик лаял и как давил.

— Мне, — говорит, — один конец, натерпелась, Машутку жалко, некому девчонку и напутствовать, мачеха-то забьет!