Том 2. Докука и балагурье

Вымерил его Ефим, каждое место, и к вечеру сшил точно такой же.

И опять хозяин доволен.

— Сшей мне еще рукавицы да шапку.

И так всякий день еще и еще.

Уж терпенья больше нет, извелся Ефим, а все шьет. И год и другой и сколько так мучился.

И только что старуха Лешачиха, выведет его Уставовна по двору погулять.

— Смотри, Ефим, — учит старая, — станет тебя хозяин рассчитывать, спросит, много ль за работу надо, а ты не проси ничего, скажи: «Сам, мол, знаешь сколько, не изобидь».

Кончил Ефим шитье, сидит в своей пустой горнице, одну свою думу думает. Входит хозяин.

— Ну, Ефим, много ль тебе за работу?

А Ефим ему, как Лешачиха-то учила, так и ответил: сами, мол, знаете, постарше меня.

— Клади, — говорит, — безобидно чтоб было.

Понравилось старику, вышел он из горницы и скоро назад и не один, а ведет девицу, — ну, просто б глядел все время, вот какая!

— Дам, — говорит, — я тебе, Ефим, в приданое за ней тройку и карету. И одежу тебе дам под венец. Еще сто рублей деньгами.

Ефим уж и сказать ничего не может, только кланяется.

— А еще привяжу колоколец к дуге, сбрую на коней серебряную. А пойдешь к венцу, станут у тебя коней отнимать, а ты скажи, запомни: «Кабы где я шил, тот на это время был!» И все будет.

Простился Ефим с хозяином, поклонился Лешачихе.

— Спасибо тебе, Уставовна, без тебя пропасть мне!

Да сел на тройку с девицей. Залились колокольцы, несут кони, сами на дорогу вывели.

3

Приезжает Ефим домой, стучит в ворота. Старик отец отворяет.

— Господи, не клали и живым! — плачет: рад-то очень.

— Как! Не жив? Я невесту привез.

Ну, долго не мешкали, на другой же день и за свадьбу. Покатил Ефим на тройке в церковь. Стали венчать. А народ обступил тройку: кто на карету, кто на колокольцы, кто на сбрую, кто на коней — всякому в диво.

— Стой, — говорят, — кони-то Ершовские, старосты.

Да к старосте.

— Твои кони нашлись!

Пришел староста: кони точно его.

Кончилось венчанье, вышел Ефим с женою домой ехать, а садиться-то в карету им не дают.

— Где, — говорят, — ты коней взял? Ты их украл?

Ефим клянется: свои. А те свое: украл.

«Эх, кабы где я шил, тот на это время был!» — вспомнил Ефим.

А хозяин-то и смотрит на него, Леший с народом стоит, откуда ни взялся.

— Что у тебя, Ефимушка?

— Коней отнимают.

Старик к старосте.

— Ты как, — говорит, — признал коней-то?

— Признал.

— А карету признал?

— Признал.

— А дочку-то? Аль не признаешь?

— Нет, говорит, — была у меня, да давно уж: грех вышел, из люльки потерялась.

— Да это она и есть! Двадцать лет хранил я ее. Вот тебе зять, принимай его с дочерью. Зови ж их, в гости веди. И все ему отдай: хороший парень, работник!

И пропал. Туда-сюда, нет старика.

Тут староста Ефима за руку и дочь свою и повел к себе, и наделил Ефима — спасибо, что дочку вывел!

Несчастная *

1

Жил-был муж с женой. Оба молодые. Жили они хорошо, ладно. И родился у них Петюнька.

А проходила по тем местам колдовка, приглянулся ей муж, ну, долго такой думать не надо, оборотила она жену рысью — убежала рысь — а сама на ее место и стала жить в доме хозяйкой.

С чужим дитем колдовке ни любви, ни охоты, наняла она няньку. Нянька с Петюнькой и возилась. Днем ничего, а по ночам горе — кричит ночь Петюнька, ничем его не утешишь. Жили они, как в темнице.

Добрая была нянька Матвеевна, жаль ей сиротинку. Пошла раз колдовка по гостям, Матвеевна и просится у хозяина.

— Отпусти, — говорит, — нас в чисто поле погулять с Петюнькой.

А он при колдовке-то лют, на все сердце, а без нее прежний.

— Ну, что ж, идите с Богом!

Пошла Матвеевна в поле, села с Петюнькой на межицу, — вольный воздух, чистое поле! И так горько старухе: где-то мать, где несчастная рыщет?

Бегут полем рыси.

Матвеевна — стойте!

— Рыси вы, рыси, серые рыси, не видали ли вы младенца матерь?

— Видели, видели, — говорят рыси, — во втором стаде бежит, горы молоком обливает, леса волосами оплетает.

И дальше побежали.

Бежит и другое стадо.

Тут и Петюнькина мать. Узнала, обрадовалась, одну шкурку с себя скинула и другую скинула, взяла Петюньку себе на руки. Кормит и плачет — век бы не расставалась!

Пришло время, и опять шкурки на себя надела, опять стала рысью и прощайте.

А Матвеевна с Петюнькой домой.

И всю ночь проспал Петюнька, ни разу и не всплакнул за ночь.

2

Наутро хозяин уж сам посылает няньку.

— Подьте, — говорит, — в чистое поле, погуляйте!

И пошла Матвеевна в поле, села с Петюнькой на межицу — вольный воздух, чистое поле!

Бегут полем рыси.

— Рыси вы, рыси, серые рыси, не видали ли младенца матерь?

— Видели, видели, — говорят рыси, — в третьем стаде бежит, горы молоком обливает, леса волосами оплетает.

И пробежали.

И другое стадо пробежало.

Бежит третье стадо.

Тут и Петюнькина мать. Обрадовалась, да скорее с себя шкурки, взяла Петюньку себе на руки. Кормит и плачет — придет срок и опять побежит она рысью!

А хозяину что-то скучно дома.

— Дай, — говорит, — пройдусь в чистое поле.

И вышел и видит: в поле на межице кормит Петюньку, а за кустом и рысьи шкурки висят, узнал Наташу. И так ему ее жалко. Подкрался он потихоньку, снял с куста шкурки, обложил сухим листом да и зажег.

А она почуяла.