Том 2 Иван Иванович

— Стоит ли обижаться, раз ты не хочешь понять, — ответила она с небрежностью, за которой таился гнев. — Ты пишешь в газету, каждый грамотный!.. Ведь вы о своем любимом деле пишете, когда волнуетесь, болеете за него. Поэтому у вас и получается попутно. А о чем я буду писать попутно? У меня ничего другого нет! Я плачу потому, что тоже хочу быть настоящим человеком и не могу примириться со своей новой неудачей. И не примирюсь! Пусть меня еще не напечатают. Десять, двадцать раз не напечатают. А я все равно буду писать.

— Это бывает. Для того чтобы достигнуть цели, надо много работать, — сказал Ольге Тавров в гостеприимном доме Павы Романовны.

Пава Романовна могла бы «поклясться честью», что Тавров влюблен в Ольгу: когда человек краснеет и бледнеет при одном упоминании женского имени, тут трудно ошибиться. Но сколько она ни прислушивалась и ни приглядывалась, ничего такого интимного между ними не происходило. Они читали сочинения Ольги, которыми Пава Романовна искренне восхищалась, как и стихами Игоря Коробицына (она даже предлагала устроить более открытые обсуждения, льстя себя мыслью о подобии литературного салона); рассуждали о музыке, театрах, политике, играли в шахматы. Иногда Пава Романовна завидовала возможности таких отношений, необычных, по ее понятиям, между мужчиной и женщиной данного возраста. Это было гораздо привлекательнее простого флирта, но и требовало от женщины чего-то большего, чем ловкое кокетство и умение вести занимательный разговор. Каким образом можно удерживать влюбленного мужчину в границах серьезной, юношески чистой и преданной дружбы?

И сегодня, когда Ольга пришла очень расстроенная, он утешает ее просто, как брат родной!

— Всюду завистники и негодяи! — энергично заявила, в свою очередь, Пава Романовна, узнав о неудаче Ольги. — Ничего, милочка, вы не обращайте на них внимания. Если бы я могла так складно писать, я бы для собственного удовольствия сочиняла.

Слушая ее, Ольга почти виновато взглядывала на Таврова, но тот относился к болтовне Павы Романовны снисходительно.

— Насчет завистников и негодяев — это вы зря, — сказал он ей, рассеянно поглаживая баловницу кошку, которая ластилась к нему, мурлыча и толкая его зеленоглазой мордочкой. — Просто газетные работники иногда пугаются вещей, написанных не по шаблону. Да и Ольга Павловна еще не научилась писать. Знаете, что я вам посоветую?.. — обратился он к Ольге.

Она сидела близко и так прямо посмотрела на него, что на минуту он потерял душевное равновесие. Однако открытый взгляд ее выражал лишь грусть и доверие. Тавров нахмурился, улавливая утраченную мысль, а рука его почти с нежностью потянулась снова к кошке, свернувшейся рядом в теплый и мягкий клубок.

— В самом деле, пишите больше, чаще бывайте на производстве…

Для «собственного удовольствия». — Ольга усмехнулась. — Я, правда, нетерпелива: только начала, а хочу немедленного признания. Но теперь не отступлюсь так просто. Чтобы стать хорошим механиком, нужно пять лет специального обучения да практика… А работать в газете еще более серьезное дело.

— Значит, стоит потрудиться! — весело договорил за нее Тавров. — Напишите очерк о женщинах-националках, пришедших на производство в последние годы, таких, как Варя Громова. О ней одной стоит написать. И напишите о Чажме.

36

— Не плачь, умница! — дрогнувшим голосом сказал Иван Иванович, задерживая в своей ладони узенькую руку девочки. Это была Люба — дочь женщины, умершей на операционном столе, школьница в темном платье, с белым воротником вокруг тонкой шейки и туго заплетенными короткими косами. Слезы еще текли по ее лицу, розовому от горестного волнения, но она вытерла их левой рукой, тыльной стороной кулачка, в котором крепко зажала ремень кожаной сумки, и вскинула на высокого доктора карие глаза, ясно блестевшие в мокрых ресницах.

— Я пришла сказать вам спасибо за деньги, за все…

— Полно, голубчик! — Иван Иванович, очень расстроенный, стоически выдержал взгляд осиротевшего ребенка. — За помощь надо Дениса Антоновича благодарить. Да никого не надо благодарить! Мы обязаны помочь…

— Нет, не обязаны. Ведь вы не виноваты в том, что мама умерла. — Глаза Любы опять налились слезами. — Мама так страдала от головных болей. Так мучилась!.. Просто не знала, куда деваться. А губы искусывала в кровь, только бы не кричать. Какая уж это жизнь для нее была! — с интонацией взрослого человека, возможно, с чужих слов, но с глубокой чистой печалью говорила девочка.

Отец ее утонул в прошлом году в Чажме, и после смерти матери она осталась одна.

— Вот доля хирурга! — сказал Хижняк, возвратясь в комнату, где помещался местком. — За больного переживай, да еще родственники почти у каждого есть. О них помнить надо!

— Хорошо, что нашлись попутчики до места жительства, — задумчиво отозвалась Елена Денисовна, забежавшая к мужу на минутку. — Славная девочка, так жалко ее! Я бы с охотой взяла ее в дети.

Хижняк сразу встрепенулся:

— О чем мы до сих пор думали?..

— Я с ней разговаривала. И не только я — Ольга Павловна тоже. Им вовсе хорошо было бы взять ребенка, раз своих нет.

— Ну и как?