Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

Произнося эти странные слова, она странно улыбалась слабой, загадочной улыбкой, смущавшей меня, вызывавшей во мне смутное беспокойство. Страсть притупила мой ум, опьянение помрачило мое зрение; ум работал лениво, рассудок отяжелел. Никакое мрачное предчувствие не проникло еще в меня. Тем не менее я смотрел на нее внимательно, я разглядывал ее со страхом, сам не зная почему.

Она повернулась к зеркалу, надела шляпу; потом подошла к столу, взяла браслет и перчатки.

— Я готова, — сказала она.

Казалось, она искала еще что-то взглядом. Она прибавила:

— У меня был зонтик; не правда ли?

— Да, кажется.

— Ах, да: я, вероятно, забыла его там, внизу на скамейке, в аллее.

— Пойдем, поищем его.

— Я чересчур устала.

— Тогда я пойду один.

— Нет. Пошли Калисто.

— Я пойду. Я нарву тебе веток сирени и букет мускатных роз. Хочешь?

— Нет. Оставь цветы…

— Иди, садись сюда. Кажется, Федерико запоздал.

Я подвинул к балкону кресло для нее, и она опустилась в него.

— Раз ты спускаешься, посмотри, нет ли моего манто у Калисто. Неправда ли, оно ведь не осталось в экипаже! Мне немного холодно.

Действительно, она дрожала.

— Хочешь, я закрою балкон?

— Нет, нет! Дай мне посмотреть на сад. В этот час он так красив! Посмотри! Как он хорош!

Сад местами смутно золотился. Цветущие верхушки сирени склонялись в ярко-лиловом свете, а так как остальные цветущие ветки образовывали лиловато-серую массу, волнующуюся на ветру, то ее можно было принять за отсветы переливающего муара. Над бассейном плакучие ивы склоняли свои красивые волосистые верхушки; и сквозь них вода блестела как перламутр. Этот неподвижный блеск, это большое плачущее дерево и эта чаща нежных цветов в умирающем болоте, все это было точно волшебное, чарующее видение.

В течение нескольких минут мы оба молчали, отдавшись власти этих чар. Какая-то смутная грусть овладела моей душой. Неопределенная тоска, скрытая в глубине всякой человеческой любви, подымалась во мне. Перед этим идеальным зрелищем, моя физическая усталость, онемение всех моих чувств становились еще более тяжелыми. Я был жертвой недоумения, недовольства, бесконечного угрызения совести, после приступа долгой и острой страсти. Я страдал.

Джулианна сказала мне, точно во сне:

— Да, теперь я хотела бы закрыть глаза, чтобы никогда их больше не открывать.

И она прибавила, дрожа:

— Туллио, мне холодно. Ступай скорее.

Распростертая в кресле, она вся съежилась, чтобы противостоять охватившей ее дрожи, лицо, особенно вокруг ноздрей, было прозрачно, как синеватый алебастр. Она страдала.

— Ты плохо себя чувствуешь, бедняжка! — сказал я ей, печальный и испуганный, пристально глядя на нее.

— Мне холодно. Поди. Принеси мне поскорее мое манто… Прошу тебя.

Я побежал вниз к Калисто, взял у него пальто и быстро вернулся. Она поспешно надела его. Я помог ей. Когда она опять уселась в кресло, она сказала мне, пряча руки в рукава:

— Теперь мне хорошо.

— Тогда я пойду за зонтиком туда, где ты его оставила?

— Нет. Оставь.

У меня было страшное и сильное желание вернуться к той старой каменной скамейке, где мы остановились в первый раз, где она плакала и где произнесла те божественные слова: «Да, еще больше». Было ли то сентиментальное влечение? Была ли то погоня за новым ощущением, или обаяние, которое производил на меня таинственный вид сада в этот последний вечерний час?

— Я иду и через минуту вернусь, — сказал я.

Я вышел. Когда я был под балконом, я позвал:

— Джулианна!

Она показалась. И перед очами души моей как сейчас выступает ясно это молчаливое сумеречное видение; высокая фигура, кажущаяся еще выше в длинном амарантовом плаще, и на темном фоне белое, белое лицо. Слова Джакопо Аманде неразрывно связаны в моем уме с этим незабвенным образом:

— Какая вы белая сегодня вечером, Аманда! Вы открыли себе жилы, чтобы покрасить свое платье?

Она ушла; или, чтобы точнее передать полученное ощущение, — она исчезла. Я быстро подвигался по аллее, не сознавая вполне, что меня к этому толкало. Я слышал, как отдавались мои шаги в моем мозгу. Я был так рассеян, что мне пришлось остановиться, чтобы узнать дорожки. Что было причиной этому бессознательному волнению? Может быть простая физическая причина; особенное состояние моих нервов. Так думал я. Неспособный на размышления, на обстоятельный анализ, на сосредоточенное внимание, я был во власти своих нервов; внешние явления действовали на них с поразительной интенсивностью, точно в галлюцинации. Но подобно молниям некоторые мысли отчетливо выделялись из всех остальных; они усиливали во мне ощущение сомнения, которое уже породили некоторые непредвиденные события…

Джулианна сегодня не была такой, какой она должна была быть, если бы оставалась тем существом, каким я знал ее; «прежней Джулианной». В некоторых обстоятельствах она не держала себя так, как я этого ждал.